Из тупика - Пикуль Валентин Саввич. Страница 7
Словно часы, настойчиво стучал автомат. Тонкие нити пироксилиновых газов быстро уползали в смотровые щели. Надо лбом мичмана гасли и снова поспешно вспыхивали упрятанные в глазках брони лампы. Шарахнули по берегу боевым, еще... еще!
Дали отклонение - дело пошло на лад.
Купол башни заполнил голос фон Ландсберга:
- Мичман! Куда вы кладете снаряды?
- А когда вы дадите верную дистанцию?
- Дальномер скис. Павлухин лезет на марс.
- На глазок? - засмеялся Вальронд. - Люблю старину-матушку. Я тоже буду наводить через дырку пальцем на три лаптя влево.
- Женечка, не балагань! У нас осколком сняло уже скальп с одного сигнальщика...
Только теперь, когда вода пошла через полубак, вскипая в шпигатах, Вальронд понял, что турки кладут снаряды точно. За спиною мичмана жахнул прибойник, и очередной снаряд влетел в дуло красной мордой. С лязгом, отчаянно клацая, сработал громоздкий станок замка. Носок ботинка привычно нащупал упругую педаль.
- Ревун... залп! - И все оседает в грохоте огня и стали. Накрытие... накрытие... накрытие. Молодцы ребята! Теперь их можно вырвать из боя только с мясом.
* * *
А глубоко под палубой - иная жизнь, иная героика.
Здесь ревут котлы; ходуном ходят, чавкая в масле, блестящие суставы машин; люди скользят на мазутных площадках, колотясь на качке ребрами, руками, лбами. Все они в штанах, подвернутых до колен, а на шеях - косынки, чтобы сподручнее вытирать пот. Для них тревоги боя вроде не существует: машина корабля - вот суть их тяжелой службы. Скорость... повороты... дым... пламя... вода... пробоины!
На ходовом реверсе стоит мастер - машинный унтер-офицер Тимофей Харченко, здоровенный бугай. На голой груди его - боженька в крестике, а на руке - тяжелый браслет, самолично перелитый из серебряных ложек, которые он украл в ораниенбаумском трактире (еще в начале службы). Харченко - человек выдающийся: ни у кого нет столько франков на книжке крейсерской сберкассы; Харченко даже чарки не выпьет - берет за вино деньгами; зато у него хуторок на Полтавщине, а выпить можно и на дармовщинку... Дураков-то всегда много!
Среди грохота машин и воя котлов, невозмутимый, прохаживается инженер-механик Федерсон - долговязый скелет, обшитый нежной голубой кожей альбиноса. Даже в кают-компании не знают, кто таков Федерсон: латыш? немец? эстонец? Механик никогда, не матерится; он ровно вежлив (ненавистно вежлив) с матросами и совсем невежлив ко всему, что отзывается Россией.
- Меньше дыма... меньше дыма, - говорит он тягуче. - Помните, что мы сейчас не в России, где к бардаку все привыкли. Мы в самом центре союзной эскадры... На нас смотрят!
Кто там смотрит - отсюда не видать. Вот когда лопнет снаряд ниже ватерлинии, тогда слышно, как двинет по борту, словно ломом в пустую бочку. Это ощутимо. А там, наверху, пускай смотрят, коли глаза имеются. К тому же англичане снабдили крейсер кардиффом в брикетах. А это такая дрянь, что навозом лучше топить. От кардиффа - ячмени на глазах, экзема на коже, зуд в паху и под мышками. Будет дым... будет! Дым будет нарочно, чтобы нагадить Федерсону, которого ненавидят - люто, неудержимо, как только могут ненавидеть люди, не имеющие иных забот сердца, кроме ненависти. В лучшем случае Федерсона не замечают. Сказал что - ответили ему "Есть!", а отошел Федерсон, - и в спину ему летит, словно нож под лопатку: "Шкура..."
Только Харченко, исправный и хитрый служака, опытным затылком ощущает, что Федерсон стоит рядом, и спрашивает:
- Чи не так, ваши благородия? - Это он нарочно спрашивает, чтобы вызвать механика на редкую похвалу.
- Так, - неохотно хвалит его Федерсон. - Ты молодец...
Из горловины вылезает до пояса трюмный механик мичман Носков, больше похожий на водопроводчика, нежели на офицера. Он трет руки ветошью и сам весь в грязи и в масле.
- Три фута! - кричит Федерсону. - Пора донку врубать...
Федерсон не успевает ответить. Что-то гулкое и ослепительно белое влетает в машину. Сокрушив борт, разрывается со звоном, словно ваза, которой цены нет... И сразу гаснет свет. Свет гаснет, но сознание людей успевает отметить свет иной - свет дневного дня, который вдруг щедро льется внутрь через пробоину.
"Попадание!.." - И люди сразу ложатся, потому что снаряд принес в отсеки острые газы разрыва. Первым бросается в шахту люка Федерсон, но его отшибают в сторону кочегары. Зажатый среди их голых тел, механик крутится на трапе - белый, как противная глиста. Лезут: первый, второй, третий. Федерсон - четвертым, его подпихивают взад, кто-то блюет сверху на нижних, уже отравленный ядом разрыва...
А на палубе дышат, как собаки после беготни.
- Все? - спрашивает Федерсон, плюясь гадостью, зеленкой.
Нет мичмана Носкова и унтера Харченко - они остались там, в облаке газов. Кочегары, очухавшись от первого испуга, кидаются обратно. По скобам трапа громко щелкают, присасываясь к железу, их сальные пятки. Харченко и Носков живы, теперь хохочут. Мичман, как нечистый дух, сразу нырнул в придонные трюмы; там и выждал, пока вентиляция не вытянула всю дрянь наружу. А Харченко бегал отдыхиваться к пробоине, куда задувал ветерок. Счастье, что пробоина выше ватерлинии - в нее даже брызги редко залетают. И счастье, что никого не ранило, механисьёнам просто повезло.
Федерсону стыдно за свое бегство, и он кричит на Носкова:
- Опять вы, мичман, хуже матроса - паклю раскидали! Воют за переборкой форсунки, аппетитно чавкает донка.
- Чи не так, ваши благородия? - спрашивает опять Харченко.
И - вдруг.
- Братцы, - скулит Харченко, когда Федерсон исчезает. - Ай, братцы! Да что ж это такое? А? Ведь он, хад, в спину мне плюнул или сморкнулся - не понять... И не вытереться! Руки-то заняты...
Руки его заняты: они лежат на ходовом реверсе, чтобы в любой миг исполнить приказ с мостика, а глаза - на телеграфе, чтобы не прохлопать приказа, сообщаемого нервной и подвижной стрелкой на круге циферблата. Ну конечно, беда не с тобой случилась, можно хохотать до упаду. И - хохотали.
- Чи не так, господин унтер? - спрашивали, издеваясь. Мичман Носков подошел и спросил:
- Вытереть, что ли?
- Окажите божецку милость...
Мичман чем-то острым скребет по хребту машиниста.
- Ваши благородия, - жмется Харченко, - чем это вы скоблите?
- Лопатой! - отвечает мичман, и снова - хохот. Машинёры да кочегары народ веселый. Будто и не было недавнего разрыва. Уже и сами над собой смеются:
- А я, братва, как врежу по трапу. Будто мне там наверху чарку водки наливают...
- А впереди меня - Шестаков, и такая у него кормушка. Как два каравая... Дерг-дерг. Посыпь солью и - ешь!
- А у тебя-то? - обиделся Шестаков. - Оглянись, чумичка... Нажрал на царских харчах, скоро через люк не протащишься!
И время от времени, будто дети, радуясь новой забаве, они подбегают к пробоине, проделанной снарядом, глядят на сияющий мир, словно в окошко, и радуются.
- Братцы, ну чем тебе не Петергоф? Еще бы барышню... Здесь жизнь своя. Особая. А там, выше, пусть стреляют.
* * *
Десанты были сброшены, и крейсер "Аскольд", вызывая зависть англичан, давно перешел на поражение. Британцы еще раз подтвердили славу прекрасных мореходов, но плохих артиллеристов. Однако союзная зависть была побеждена, и на мачтах линейного "Инфлексибл" вспыхнули флаги сигнала:
АДМИРАЛ ВЫРАЖАЕТ РУССКОМУ КРЕЙСЕРУ СВОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ БЛЕСТЯЩЕЙ СТРЕЛЬБОЙ.
Иванов-6 стянул с лысинки панаму, обмахивался. Потом этой же панамой вытер толстые губы, в углах которых скопилась, как у бульдога, пена удовольствия.
- Вахтенный, отвечайте на флагман: "Спасибо".
- Сигнальцы! Поднять "Спасибо" до нока реи!
- Есть поднять "Спасибо"...
И вдруг - вскрик, как всплеск. С высоты салинга сорвался при крене Павлухин. Это видели почти все, стоявшие на мостике. Перевернувшись в полете, падал с мачты матрос. Ударился о ростровые тали и - как в люльку, хлопнулся в растянутый тент. Парусина, пружиняще приняв гальванера, тут же мячиком вскинула его наверх, и Павлухин, снова проделав сальто, лягушкой так и шмякнулся об палубу. Шлепок тела по железу был отчетливо расслышан на мостике, словно кусок сырого мяса с размаху бросили на прилавок.