Гипсовый трубач: дубль два - Поляков Юрий Михайлович. Страница 64
Но и этого взыскательному, будто Флобер, автору показалось мало. Следующая редакция после второй чашки «Мудрой обезьяны», расхаживания по комнате и разглядывания заоконной тьмы, выглядела так:
«В безлюдной комнате типовой советской квартиры, где убогий старорежимный достаток задержался, точно апрельская снеговая ветошь в глубокой московской подворотне, тихо, как мусорный котенок, заверещал старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем, будто собранная из кусочков тонковыйная античная амфора…»
Закончив предложение, автор дилогии «Отдаться и умереть» проникся острой жалостью к будущим литературоведам и текстологам. Ну в самом деле, какая роскошь – мараные-перемараные черновики того же Пушкина! Та м все восхитительно черкано-перечеркано, правлено-переправлено, надписано-перенадписано. В пять слоев! Каждый извив творческой мысли гения запечатлен на бумаге, каждое сомнение и озарение навек вцарапано гусиным пером. Какой простор! Анализируй, толкуй, домысливай, дотрактовывай до размеров монографии. А тут еще сбоку, как бонус, пририсована дамская ножка, на атрибутировании которой защищен не один десяток диссертаций. Да и вообще сложились две люто враждующие между собой научные школы, названные по именам хозяек вдохновительных конечностей: «керновцы» и «вульфовцы». Впрочем, недавно согласно веяньям эпохи появилось новое, маргинально-предосудительное течение, считающее эту ножку не женской, но юношеской. А что останется от нынешних писателей? Ничего, кроме окончательных вариантов. Терзанья черновиков, муки слова, сладостная неразбериха вариантов – все это навсегда исчезнет, растает, растворится в электронной бездне! Что они, будущие исследователи творчества Кокотова, станут оспаривать, анализировать, толковать, домысливать? О чем будут писать монографии и диссертации? Жаль, слезно жаль! Впрочем, наука всесильна, и когда-нибудь научатся разыскивать в торсионных полях стертые, канувшие в электронные пучины черновики гениев, чтобы вернуть их человечеству и сделать достояньем доцентов.
Окрыленный этой перспективой, писатель продолжил труд с той внезапно нисходящей откуда-то легкостью, которая, впрочем, так же внезапно исчезает. Предложения сами выстраивались, точно вымуштрованные сводные батальоны на кремлевском параде. Оставалось лишь со строгостью отца-командира пройти вдоль буквенных шеренг, пеняя на неподтянутый ремень или несвежий подворотничок. Наученный горьким опытом, писодей не забывал нажимать «Shift-F12», сохраняя написанное:
«…Женщина, принимающая в ванной душ и скрытая от нас старенькой полиэтиленовой шторкой, едва сохранившей выцветшие контутры мировой политической карты прошлого столетия, не услышала за шумом воды тихого, дребезжащего звонка. Но телефон не унимался: так долго, не получая отзыва, звонят обычно или сильно пьяные, или чем-то очень взволнованные люди. Наконец купальщица что-то уловила, отдернула шторку и прислушалась. А мы пока присмотримся к ней: она еще молода, красива и прекрасно сложена. По ее влажному глянцевому телу, узорно обтекая неизбежные выпуклости, скользит пенная вода, и ухоженная темная поросль меж сильных ног, наволгнув, стала чем-то похожа на хищное растение росянку…»
В этом месте Кокотов снова почувствовал неуместный отзыв плоти, вздохнул, встал, несколько раз прошелся, успокаиваясь, по комнате, хлебнул чая и продолжил:
«…Женщина с невольной грацией перешагнула край ванны, накинула на плечи старенький махровый халат и, босая, поспешила к телефону, оставляя за собой мокрые следы, которые тут же, как живые, дробясь, образовывали на лакированном паркете крошечные водные архипелаги. Достигнув телефона, она торопливо взяла трубку и, несмотря на поспешность, отозвалась тем глубоким, полным изящного достоинства голосом, который дурнушки вырабатывают годами, а красивым женщинам он дается просто так, от природы:
– Алло!»
Но тут, перебивая ход мысли, «Моторола» замурлыкала песнь Сольвейг. Садясь за работу, писодей не отключил телефон, ожидая возможного звонка Натальи Павловны, обещавшей ему: «Жду, жду, жду!».
– Алло! – замирая, но с нарочитой ленцой ответил автор «Айсберга желаний».
– Вы меня слышите? – вежливо спросил почти незнакомый девичий голос.
– Да, слышу, – разочарованно отозвался Андрей Львович. – А кто это говорит?
Дальше произошло нечто непонятное: почти незнакомый голос начал убеждать кого-то: «Ну, давай, давай – скажи ему, скажи!» – «Нет, я не могу…» – отказывался совсем незнакомый девичий голос. – «Ты же сама этого хотела…» – «Нет, потом… Не сейчас…» – «Почему же не сейчас?» – «Потому что он еще ничего не знает…» – «Так скажи ему, скажи!» – «Не могу… Это нехорошо…» – «А как хорошо? Бери трубку, ненормальная!» – «Нет, я не могу так… не могу…» – «Ну и дура, дура ты!»
– Это кто? – еще раз строго спросил Кокотов.
– Конь в пальто! Мы вам еще позвоним! – нагло ответил почти незнакомый девичий голос, и послышались короткие гудки.
Это был, между прочим, не первый случай, когда его беспокоили по мобильному совершенно посторонние люди. Одно время ночь-заполночь звонил в хлам пьяный мужик и требовал срочно разбудить какую-то Нюсю. В первый раз он, кажется, и в самом деле ошибся номером, но писатель спросонья так забавно рассердился, что мужику понравилось, и он зачастил, измывался полгода, а потом вдруг исчез, видно, допился. Затем довольно долго донимали настырные клиенты авиакомпании «Крылья Икара», возмущавшиеся то отменой рейса, то задержкой вылета и грозившие добиться отзыва лицензии у «воздушных хулиганов». Потом Андрей Львович увидел в новостях сюжет про то, как единственный самолет, принадлежавший «Крыльям Икара», потерял в полете турбину и чудом сел на случайном поле, снеся попутно ветхий коровник, – в результате чего погибло до сорока животных перспективной молочной породы. У злополучных авиаперевозчиков наконец отобрали лицензию – и звонки прекратились.
«Завтра же позвоню оператору этого чертового “Билайна!”» – пообещал себе Кокотов, отлично зная, что никогда такого не сделает: ругаться по телефону, в отличие от вероломной Вероники, он не умел. Немного успокоившись и восстановив творческий тонус с помощью «Мудрой обезьяны», писодей вернулся к синопсису:
«Алло!.. – трубка выскользнула из влажной руки, но женщина успела подхватить ее, предательски распахнув при этом халатик. – Алло!
– Юлия Сергеевна? – спросил развязный мужской голос.
– Да, это я…
– Передай своему уроду, что у него осталась неделя. Неделя. Поняла?
– Простите, это кто?
– Конь в пальто! Мы еще позвоним! – грубо ответил телефонный незнакомец и дал отбой.
Юлия Сергеевна без сил опустилась на диван, телефонная трубка, оставшаяся в ее неподвижной руке, тихо плакала короткими гудками. Лицо женщины, еще несколько мгновений назад молодое, сильное, гордое, вдруг стремительно постарело и устало от жизни: взгляд погас, обозначились морщины у глаз, складка отчаянья прорезала лоб. Даже тело, такое прежде призывное и упругое, вдруг сделалось ненужно-тряпичным, словно у любимой куклы, оставленной малолетней ветреницей…»
«Ненужно-тряпичным – это сильно! – мысленно похвалил себя автор “Знойного прощания”. – И Набоков бы не побрезговал!»
С этими мобилизующими мыслями он снова возложил перста на алтарь клавиатуры, но теперь ему помешал зеленый местный телефон. В древней мембране задребезжал голос Жарынина – игровод был энергично пьян:
– Ну что, работаете, негритянище вы мой?!
– Работаю. А вы как? – холодно ответил «негритянище».
– Я? Бьюсь с расточителями русского единства! Только что взял Одессу! Новороссия почти уже наша. Сразу сделал русский язык государственным. На украинской мове теперь можно только петь!
– Поздравляю! – еще холодней отозвался Кокотов.
– Спасибо, коллега! Да, совсем забыл… Про «крепко сбитые кучевые облака» и «замученные кружки лимона» писать не надо. Про «маленькую беззащитную птичку» тоже не стоит! Синопсис должен быть прост и краток, как рапорт дебила. Никаких виньеток, миньеток и завитушек! Ясно?