Фавориты Фортуны - Маккалоу Колин. Страница 133

Цезарь прочитал надпись на камне, увековечившую эту героическую последнюю позицию, и повернулся к Аттику:

— Весь мир может цитировать эту надпись, но здесь, на этом месте, она вызывает такой резонанс, какого никогда не почувствуешь, читая эти слова в книге.

— Согласился бы ты, чтобы тебя увековечили таким образом, Цезарь?

Удлиненное, красивое лицо стало серьезным.

— Никогда! Это был глупый и напрасный жест, напрасная потеря храбрых людей. Меня будут помнить, Аттик, но не за глупость или напрасные жесты. Леонид был спартанским царем. Я — патриций Римской Республики. Единственное, реальное значение жизни спартанца состояло в способе лишиться ее. Смысл моей жизни будет заключаться в том, что я сделаю при жизни. Как я умру — не имеет значения, если я умру как римлянин.

— Я верю тебе.

Будучи хорошо образованным, Цезарь нашел, что между ним и Аттиком много общего. Их интеллектуальные вкусы были эклектичны. У них обнаружились сходные предпочтения в литературе, в искусстве. Они проводили долгие часы за обсуждением пьесы Менандра или статуи Фидия.

— В Греции не так уж много осталось великолепных полотен, — сказал Аттик, печально качая головой. — То, что Муммий не увез в Рим, после того как ограбил Коринф, — не говоря уж об Эмилии Павле после Пидны! — за минувшие десятилетия бесследно исчезло. Если ты хочешь увидеть лучшие мировые полотна, Цезарь, ты должен пойти в дом Марка Ливия Друза в Риме.

— Думаю, что теперь они у Красса.

Лицо Аттика исказилось. Ему не нравился Красс, хотя они были коллегами в спекуляциях.

— Он, наверное, свалил эти полотна пыльной кучей где-нибудь в подвале, где они будут лежать, пока кто-нибудь не забредет туда и не намекнет ему, что они стоят больше, чем обученные рабы или инсулы, скупленные по дешевке.

Цезарь усмехнулся:

— Аттик, друг мой, не могут все люди быть культурными и обладать утонченным вкусом! Есть в мире место и для таких, как Красс.

— Только не в моем доме!

— Ты не женат, — сказал Цезарь к концу своего пребывания в Афинах.

У него было свое представление о том, почему Аттик избегает брачных уз, но то, как он это высказал, не было оскорблением, потому что ответ не предполагал никаких объяснений.

— Нет, Цезарь. И не намерен жениться.

— А я вот женат с тринадцати лет. И на девушке, которая до сих пор еще недостаточно взрослая, чтобы лечь в мою постель. Странная судьба.

— Более странная, чем у большинства. Младшая дочь Цинны, с которой ты не захотел развестись даже ради Юпитера Величайшего.

— Даже ради Суллы, ты хотел сказать, — засмеялся Цезарь. — Мне повезло. Я избежал сетей Гая Мария — с активного согласия Суллы! — и перестал быть фламином.

— Кстати о браках. Ты знаком с Марком Туллием Цицероном? — спросил Аттик.

— Нет, но я слышал о нем.

— Вы могли бы поладить, и все же я подозреваю, что не поладите, — сказал задумчиво Аттик. — Цицерон очень щепетилен в отношении своих интеллектуальных способностей и не любит соперников. А ты можешь оказаться умнее его.

— А какое отношение это имеет к браку?

— Я нашел ему жену.

— Великолепно, — отозвался Цезарь без всякого интереса.

— Это Теренция. Приемная сестра Варрона Лукулла.

— Я слышал, ужасная женщина.

— Именно. Но в общении она лучше, чем можно было ожидать.

Цезарь решился. Пора уходить, если хозяин пустился в бесцельные разговоры. Чья в том вина, гость тоже знал. Он понимал этого римского плутократа, застрявшего в добровольной ссылке. Аттик предпочитал мальчиков, что обязывало Цезаря к некоторой сдержанности, обычно несвойственной его общительной натуре. Жаль. Эта первая встреча могла бы перерасти в глубокую и долгую дружбу.

Из Афин Цезарь двинулся по построенной римлянами военной дороге, тянувшейся к северу от Аттики через Беотию и Фессалию. Путники проехали через долину Темпе и приветствовали Зевса, когда со скоростью, свойственной Цезарю, миновали дальний пик горы Олимп. Затем они снова сели на корабль и плыли от острова к острову, пока не достигли Геллеспонта. Оттуда до Никомедии оставалось всего три дня пути.

Во дворце Никомеда молодого Цезаря встретили с восторгом. Дряхлый царь и царица уже потеряли всякую надежду снова его увидеть, особенно после известия из Митилены о том, что Цезарь вернулся в Рим в обществе Терма и Лукулла. Сулле, дворцовой собачке, удалось в полной мере выразить свою радость по поводу прибытия Цезаря. Собака носилась по комнатам с визгом и тявканьем, напрыгивала на Цезаря, потом подбегала к царю и царице, чтобы сообщить им, кто приехал, а после мчалась обратно к Цезарю. Ужимки пса полностью затмили царские объятия и поцелуи.

— Он почти разговаривает, — сказал Цезарь, когда собака наконец позволила ему сесть.

Сулла так запыхался, что согласился устроиться на его ногах. Цезарь наклонился, чтобы почесать псине живот.

— Сулла, старина, никогда не думал, что буду так счастлив видеть твою безобразную морду.

Удалившись вечером в свою комнату и лежа на кровати без одеяла, Цезарь думал о своих родителях, которые всегда представлялись ему довольно далекими фигурами. Отец, редко бывавший дома, приезжая, вел нечто вроде необъявленной войны со своей женой. Он так был занят этим, что даже не старался наладить отношения с кем-нибудь из детей. И мать, которая оставалась неизменно справедливой, беспощадно критичной, неспособной на ласку. «Вероятно, — думал Цезарь, рассматривая свое детство с позиции сегодняшнего дня, — отец явно не одобрял мать. По непонятной причине. Отсюда — ее холодность, отчужденность». Конечно, молодой человек не мог видеть, что настоящей причиной неудовлетворенности его отца была безмерная любовь матери к своей работе домовладелицы, — работе, которую Гай Юлий Цезарь-старший считал ниже достоинства своей супруги. Поскольку Цезарь и его сестры никогда не знали Аврелию как хозяйку инсулы, они не понимали, насколько эта сторона ее деятельности могла раздражать ее мужа. И поэтому они решили, что отцу, как и им, не хватает объятий и поцелуев. Откуда детям знать, насколько приятны были ночи, которые их родители проводили вместе! Когда пришло известие о смерти отца вместе с его прахом, который им доставили в дом, мгновенной реакцией Цезаря было желание обнять и утешить мать. Но она отшатнулась и резко сказала ему, чтобы он не забывался. Цезарю было больно, пока он не понял: ничего другого от нее ждать не приходится.

«Вероятно, — думал теперь Цезарь, — это еще один знак. Один из череды знаков, которые я замечаю во всем, что меня окружает. Нечто такое, что дети всегда хотели получать от своих родителей. Нечто такое, что родители не способны им дать». Он знал, что его мать была бесценной жемчужиной. Он также знал, что очень любит ее. Он многим обязан ей. Она постоянно указывала ему на то, в чем заключались его слабости, дала несколько замечательных, мудрых и совсем не «материнских» советов.

И все же, и все же… Как было приятно ему, когда его встретили объятиями и поцелуями искренне полюбившие его Никомед и Орадалтис! Он не зашел в мечтах слишком далеко и не стал сознательно желать, чтобы его собственные родители были похожи на никомедийскую чету. Он просто хотел бы, чтобы эти цари были его родителями.

Такое настроение длилось до завтрака. Дневной свет явил Цезарю всю абсурдность его желания. Глядя на Никомеда, Цезарь мысленно представил себе вместо этого лица лицо своего отца (из уважения к Цезарю Никомед не накрасился) и чуть не рассмеялся. Что касается Орадалтис, она, конечно, может быть царицей, но не было в ней и десятой доли той царственности, что отличала Аврелию. И он исправил мечту: нет, не родители, а бабушка и дедушка.

В Никомедию Цезарь прибыл в октябре и не планировал быстрого отъезда, к большой радости царя и царицы, которые стремились выполнить каждое желание своего гостя, будь то поездка в Гордий, Пессинунт или на мраморные каменоломни на острове Проконнес. Но в декабре, когда Цезарь прогостил в Вифинии уже два месяца, его попросили сделать нечто очень трудное и очень странное.