Фавориты Фортуны - Маккалоу Колин. Страница 140

— И что теперь будет с этим несчастным созданием?

— За ней будут хорошо ухаживать.

— Сколько вас знает об этом?

— Только старейшины города.

Не находя слов, Цезарь покинул дом Ианитора и уехал из Лампсака.

Гай Веррес поспешил в порт, спотыкаясь. Как они смели, эти глупые, глупые греки? Прятали ее, словно она Троянская Елена, когда она настоящая горгона!

Долабелла был недоволен тем, что приходилось задерживать отъезд, ожидая, пока погрузят корзины и дорожные сундуки Верреса. Клавдий Нерон уже уехал вместе с солдатами.

— Не знаю, — огрызнулся Веррес, когда его начальник спросил, где же прекрасная Стратоника. — Я оставил ее в Лампсаке. Они стоят друг друга.

Его начальник чувствовал себя неважно без стимулирующих сексуальных сеансов, к которым он привык. Вскоре Веррес вновь обрел расположение Долабеллы, и, пока они плыли из Лампсака в Пергам, Веррес строил планы. Он вернет Долабеллу в его обычное состояние и проведет оставшееся время своего срока в Тарсе, живя на губернаторскую стипендию. Значит, Цезарь считает, что это он выдвинет обвинение? Да у него шанса не будет, у этого выскочки! Он, Веррес, первым попадет в Рим! Как только Долабелла вернется в великий город, он, Веррес, найдет обвинителя с престижным именем и добьется вечной ссылки Долабеллы. Тогда не останется никого, кто мог бы проверить достоверность бухгалтерских книг, которые Веррес представит казне. Жаль, что ему не удалось попасть в Вифинию и Фракию, но он все равно был доволен своей поездкой.

— Я думаю, — объявил Веррес Долабелле, когда Пергам остался позади, — что в Милете самая лучшая шерсть в мире, не говоря уже о коврах высочайшего качества. Давай остановимся в Милете и посмотрим, чем там можно поживиться.

— Я не могу смириться с тем, что те двое союзников умерли ради пустого места, — сказал Цезарь Никомеду и Орадалтис. — Почему? Скажите мне, почему они не показали девушку Верресу? Ведь ничего не случилось бы! Почему они настаивали на том, чтобы то, что должно было стать комедией для Верреса, превратилось в трагедию, да еще такую, что не додумался бы и сам Софокл?

— В основном из-за гордости, — сказала Орадалтис со слезами на глазах. — И чести.

— Можно было бы еще понять, если бы девушка родилась нормальной, а потом уж стала такой. Но с момента ее рождения они знали, какая она. Почему они ее не показали? Никто не проклял бы их за это.

— Единственный человек, который смог бы тебе все объяснить, Цезарь, умер на рыночной площади Лампсака, — сказал Никомед. — Должна была быть серьезная причина, по крайней мере у Филодама. Клятва какому-нибудь богу, самоистязание, сознание своей вины — кто знает? Если бы мы знали все ответы, в жизни не осталось бы тайн. И трагедий тоже.

— Я готов был заплакать, когда ее увидел. А вместо этого я смеялся до колик. Она-то не поняла бы разницы. Но Веррес должен был понять. Поэтому я засмеялся. Мой хохот будет звучать у него ушах до конца его дней. И он будет бояться меня.

— Удивляюсь, почему мы его так и не увидели, — сказал царь.

— И не увидите, — сказал Цезарь, довольный. — Гай Веррес свернул палатки и вернулся в Киликию.

— Почему?

— Я его попросил об этом.

Царь решил не выяснять, что значат эти слова. Вместо этого он сказал:

— Тебе, наверное, хотелось бы что-то сделать, чтобы предотвратить трагедию.

— Конечно. Это было настоящее мучение — стоять и наблюдать, как эти идиоты творят зло от имени Рима. Но клянусь тебе, Никомед, что я никогда не буду так вести себя, когда стану взрослее и у меня будет власть!

— Можешь не клясться. Я верю тебе.

После отчета о поездке Цезарь отправился в свои комнаты, чтобы отдохнуть с дороги. Но это было трудно.

В каждую из трех ночей, что он провел в портовой гостинице, при пробуждении он находил верхом на себе голую шлюху, а его предатель, радуясь тому, что хозяин во сне не мог его контролировать, получал огромное удовольствие. В результате Цезарь подцепил лобковых вшей. Обнаружение этих паразитов вызвало такой ужас и отвращение, что съеденное перестало задерживаться у него в желудке. И только страх, что сомнительные снадобья могут повлиять на его гениталии, помешал Цезарю воспользоваться первыми же попавшимися средствами, которые ему предлагали, чтобы убить паразитов. Они оказались очень живучи. Они даже пережили погружение в ледяную воду по пути между Лампсаком и Никомедией. И во время разговора со старым царем он чувствовал, как эти ужасные твари копошились в зарослях на его теле.

Теперь, стиснув зубы и кулаки, он вдруг вскочил.

— Пожалуйста, прости меня, Никомед. Я должен избавиться от непрошеных гостей, — сказал он, стараясь сохранить непринужденность.

— Ты имеешь в виду лобковых вшей? — осведомился царь, от которого ничто не ускользнуло. Он мог выражаться свободно, потому что Орадалтис уже ушла со своей собачкой.

— Я просто схожу с ума! Ужасные твари!

Никомед вышел из комнаты вместе с ним.

— Есть только один способ избежать паразитов, когда путешествуешь, — сказал царь. — Это больно, особенно в первое время, но зато эффективно.

— Мне все равно, даже если придется ходить по горячим углям. Скажи мне, и я сделаю это! — с жаром воскликнул Цезарь.

— В вашем обществе есть люди, которые проклянут тебя за то, что ты уподобишься женщине, — не без лукавства заметил Никомед.

— Хуже этих паразитов нет ничего! Скажи мне, что делать!

— Избавься полностью от волос на теле, Цезарь. В подмышках, в паху, на груди, если у тебя там есть волосы. Я пришлю человека, который обслуживает меня и Орадалтис.

— Сейчас же, царь, сейчас же! — Цезарь схватился за голову. — А как же эти волосы?

— Там тоже вши?

— Не знаю, но я чешусь весь.

— Это другие, они в постели не живут. Вряд ли ты набрался их, потому что ты высокий. Они не умеют ползти вверх, понимаешь? Так что люди, которые подхватывают их от других, всегда одного роста с зараженным или ниже его. — Никомед засмеялся. — Ты мог бы подцепить их только от Бургунда. Если, конечно, твои шлюхи не спали с тобой голова к голове.

— Мои шлюхи атаковали меня в Лампсаке, когда я спал, но, уверяю тебя, они убегали, как только я просыпался!

Это был необычный разговор, но Цезарь благодарил за него судьбу все последующие годы. Если выдергивание волос с тела избавит его от паразитов, он будет выдергивать, выдергивать, выдергивать…

Раб, которого прислал Никомед, явил себя мастером своего дела. При других обстоятельствах Цезарь не допустил бы такого человека выполнять столь интимную работу, ибо раб был явным гомосексуалистом. Но сейчас Цезарь даже не возражал против его прикосновений.

— Я каждый день буду выдергивать по несколько волосинок, — просюсюкал Деметрий.

— Ты сегодня же выдернешь все волосы, — без малейшей жалости к себе заявил Цезарь. — Все, что я мог, я утопил в ванне, но думаю, их личинки остались. Кажется, поэтому я до сих пор не мог их вывести. Фу!

Деметрий аж взвизгнул:

— Невозможно! Даже когда это делаю я, это очень-очень больно!

— Все сразу! — приказал Цезарь.

И Деметрий принялся за работу, а голый Цезарь спокойно лежал. Он умел владеть собой. Он скорее умер бы, чем вздрогнул, застонал, заплакал или как-нибудь по-другому выдал свою боль. И когда пытка закончилась и прошло достаточно времени, чтобы боль утихла, Цезарь почувствовал облегчение. Ему даже понравился вид безволосого тела в серебряном зеркале, которое царь Никомед велел поставить в главных гостевых покоях дворца. Гладкий. И никакого чувства стыда. Поразительно голый. И почему-то больше похож на мужчину. Как странно!

Чувствуя себя рабом, которому дали свободу, в тот же вечер он вошел в столовую с новым, приятным ощущением, которое отражалось на его лице и в глазах. Царь Никомед взглянул и ахнул. Цезарь в ответ подмигнул.

Полтора года он оставался в Вифинии, путешествуя по разным местам. Это была идиллия, которую он вспоминал как самый чудесный период жизни, пока не достиг тридцати трех лет и не пережил еще лучшее время. Цезарь посетил Трою, чтобы почтить своего предка Энея, он несколько раз навестил Пессинунт, возвращался в Византии. Он бывал везде, избегая лишь Пергама и Тарса, где Клавдию Нерону и Долабелле все-таки удалось остаться еще на один год.