Фавориты Фортуны - Маккалоу Колин. Страница 76

— Твоя мать рассказала тебе о том, что здесь произошло?

— Только то, что ты пощадил меня. Ты же ее знаешь.

— Аврелия — необыкновенная личность. Ей нужно было родиться мужчиной.

Самая обаятельная в мире улыбка озарила лицо Цезаря.

— Ты все время это говоришь! Должен признаться, я рад, что она — женщина.

— Я тоже, я тоже! Если бы она была мужчиной, мне пришлось бы приглядывать за своими лаврами. — Сулла хлопнул себя по бедрам и наклонился вперед. — Итак, мой дорогой Цезарь, ты продолжаешь оставаться проблемой для всех жреческих коллегий. Что нам с тобой делать?

— Освободи меня от фламината, Луций Корнелий. Больше ты ничего не сможешь для меня сделать, разве что убить меня, а это будет означать нарушение данного тобою слова. Я не верю, что ты нарушишь его.

— Почему ты так уверен, что я сдержу обещание?

Цезарь удивленно поднял брови:

— Я — патриций, как и ты! Но что еще важнее, я — из Юлиев. Ты никогда не нарушишь слова, данного такому высокорожденному патрицию, как я.

— Да, это верно. — Диктатор откинулся в кресле. — Члены коллегии жрецов постановили, Гай Юлий Цезарь, освободить тебя от фламината, как ты и предполагал. Я не могу говорить за других, но в состоянии сообщить тебе, почему лично я принял это решение. Я думаю, что Юпитер Величайший не хочет, чтобы ты был его специальным жрецом. Возможно, у него в отношении тебя другие планы. Не исключено, что вся эта история с пожаром храма — его способ освободить тебя. В точности я этого не знаю. Я лишь ощущаю — нутром. Гай Марий был самым длинным испытанием в моей жизни — словно греческая Немезида. Так или иначе, ему удалось испортить мои самые лучшие дни. И по причинам, в которые я не хочу вдаваться, Гай Марий приложил огромные усилия, чтобы посадить на цепь тебя. Я вот что скажу тебе, Цезарь. Если он хотел посадить тебя на цепь, то я намерен тебя освободить. Я настаиваю на том, чтобы посмеяться последним. И ты — моя возможность посмеяться над старым Гаем Марием.

Никогда Цезарь не ожидал спасения от жрецов. Гай Марий приковал его, а Сулла освободит. Пристально глядя на Суллу, Цезарь твердо убедился в том, что его отпускают только по этой самой причине: Сулла хотел посмеяться последним. Итак, в конце концов, Гай Марий сам оказался виновником своего поражения.

— Я и мои коллеги-жрецы — мы находим, что в ритуалах твоего посвящения во фламины Юпитера могли быть упущения. Некоторые из нас присутствовали на этой церемонии, и никто из этих очевидцев сейчас не может быть абсолютно уверен в том, что не было ни одной ошибки. Достаточно лишь сомнения, если принять во внимание кровавый ужас тех дней. Поэтому мы согласились в том, что тебя следует освободить. Однако пока ты жив, мы не можем назначить другого фламина Юпитера, просто из опасения, чтобы не было ни одной ошибки. — Сулла положил ладони на стол. — Лучше всего использовать оговорку, избавляющую от ответственности. Существовать без фламина Юпитера — серьезное неудобство, но Юпитер Наилучший Величайший — это Рим, а ему нравится, чтобы все было по закону. Поэтому, пока ты жив, Гай Юлий Цезарь, другие жрецы будут исполнять твой долг, служа Юпитеру.

Теперь Цезарь должен был что-то сказать. Он облизал губы.

— Это кажется справедливым и разумным выходом, — произнес он.

— Мы тоже так думаем. Однако это значит, что твое членство в Сенате прекращается с того момента, когда Великий Бог даст свое согласие. Чтобы получить его согласие, ты должен отдать Юпитеру Величайшему свое собственное животное, белого вола. Если жертвоприношение пройдет удачно, твой фламинат завершится. Если что-то пойдет не так, будем снова думать. Великий понтифик и Rex Sacrorum будут председательствовать на церемонии. — В блеклых холодных глазах Суллы почему-то мелькнула и пропала веселая искорка. — Но приносить жертву ты должен сам. Потом ты устроишь для всех жрецов угощение в храме Юпитера Останавливающего на Верхнем Римском Форуме. Эта жертва и угощение явятся искуплением твоей вины за те неудобства, которые Великий Бог вынужден будет терпеть из-за того, что лишится своего специального жреца.

— Я буду счастлив подчиниться, — произнес официальную фразу Цезарь.

— Если все пройдет хорошо, ты свободен. Ты можешь быть женат, на ком хочешь, даже на дочери Цинны.

— Я так понимаю, что никаких изменений в гражданском статусе Цинниллы не произошло? — холодно спросил Цезарь.

— Конечно, нет! Если бы это произошло, ты носил бы laena и apex до конца своих дней! Я даже не ожидал от тебя, мальчик, что ты можешь задать такой вопрос.

— Я спросил, Луций Корнелий, потому что lex Minicia автоматически распространится и на наших с ней детей. А это совершенно неприемлемо. Я не был внесен в списки. Почему должны страдать мои дети?

— Да, понимаю, — сказал диктатор, ничуть не задетый таким выпадом. — По этой причине я внесу изменения в свой закон, чтобы защитить таких людей, как ты. Lex Minicia de liberis будет применяться только к детям поименованных в проскрипционных списках. Если один из супругов — римлянин, тогда их совместные дети останутся римлянами. — Он нахмурился. — Следовало это предусмотреть. Но этого не было сделано. Вот что бывает, когда законы издаются в спешке. Но то, каким образом мое внимание было привлечено к этому, публично поставило меня в смешное положение. И все по твоей вине, мальчик. И по вине твоего глупого дяди Котты. Толкование жрецами моих законов, в отличие от других законов Рима, уже записанных на табличках, должно быть в пользу детей тех, кто занесен в списки.

— Я рад этому, — усмехнулся Цезарь. — Теперь я вырвался из лап Гая Мария.

— Да, это так.

Сулла вдруг принял деловой вид и поменял тему.

— Митилена отказывается платить римлянам дань. В данный момент там правит мой проквестор Лукулл, но я назначил Терма претором провинции Азия. Его первым заданием будет подавить бунт в Митилене. Ты сказал, что предпочитаешь военную службу, поэтому я посылаю тебя в Пергам послужить у Терма. Надеюсь, ты проявишь себя, Цезарь, — сказал Сулла официальным тоном. — От того, насколько успешно ты выполнишь обязанности младшего военного трибуна, зависит окончательное решение по твоему делу. Никто в истории Рима не пользуется таким почетом, как военный герой. Я намерен возвеличивать всех подобных людей. Они получат привилегии и почести, каких не будет у других. Если ты заслужишь акколады за подвиги на поле боя, я и тебя возвеличу. Но если ты не справишься, я зарою тебя по уши в землю — так, как Гаю Марию и не снилось.

— Это справедливо, — сказал Цезарь, довольный решением.

— И еще одно, — лукаво взглянув на Цезаря, добавил Сулла. — Твой конь. Животное, на котором ты, будучи фламином Юпитера, повсюду разъезжал вопреки всем законам Великого Бога.

Цезарь весь напрягся.

— Да?

— Я слышал, ты намерен выкупить коня. Ты этого не сделаешь. Я приказываю тебе ездить на муле. Мул всегда был достаточно хорош для меня. Он должен быть хорош и для тебя.

В голубых глазах, так похожих на глаза диктатора, вспыхнуло желание убить Суллу на месте. Но…

«О нет! — сказал себе Цезарь. — Ты не поймаешь меня на этом, Сулла!»

— Ты воображаешь, Луций Корнелий, что я считаю ниже моего достоинства ездить на муле? — громко спросил он.

— Не имею ни малейшего понятия, что ты считаешь для себя ниже твоего достоинства.

— Я — лучший наездник из возможных, — спокойно сказал Цезарь, — а ты, как я слышал, худший. Но если мул хорош для тебя, то для меня он даже более чем хорош. Искренне благодарю тебя за понимание. И за твою проницательность.

— Теперь можешь идти, — сказал Сулла, никак не отреагировав на выпад Цезаря. — Когда будешь уходить, пожалуйста, пошли ко мне моего секретаря.

Эта легкая вспышка раздражения слегка приуменьшила благодарность Цезаря за предоставленную ему свободу. «Не было ли это заранее обдуманным шагом? Кажется, Сулла с самого начала планировал закончить беседу этим гнусным условием про мула, — с удивлением соображал Цезарь. — Сулла не хочет, чтобы я был ему благодарен. Ему не нужно, чтобы сын Аврелии попал в какую-то зависимость от него. Один из Юлиев обязан одному из Корнелиев? Насмешка над патрициатом!» И, поняв это, Цезарь стал куда лучше думать о Луций Корнелии Сулле: «Он действительно меня освободил! Он дал мне жизнь, с которой я волен делать все, что захочу — или смогу. Он никогда мне не понравится. Но ведь было время, когда я чувствовал, что смог бы полюбить его».