Поиск - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 11

Косые лучи солнца разбросали по поляне изломанные тени деревьев. Путники доели рыбу, собрали котомки. Никто не проронил ни слова. Затем они присыпали раны пеплом, обернули ноги в сухие портянки, разрезали передки сапог, с трудом обулись.

Татьяна с Борисом, не сговариваясь, натаскали дров. Девушка сходила за водой к нижнему краю поляны, а Борис вырубил в корне лиственницы рядом с Абельдиным корытце и доверху наполнил его водой из котелка. Татьяна достала из рюкзака крошечный кусочек лепешки и вместе с оставшимся жареным хариусом положила его под лиственницу рядом с больным.

Абельдин забеспокоился. Он мучительно старался угадать — что ему уготовано, какой приговор вынесли товарищи.

Настало время уходить. Как же все-таки с Абельдиным?

Решилось все в последний момент. Харьков встал, поднял карабин и подошел к больному.

— Вставай! — сказал он твердо.

Абельдин умоляюще посмотрел на товарищей, попытался подняться и закричал от боли:

— Нет! Не могу! Оставьте!..

— Вставай, говорю, — в голосе у Харькова прозвучала явная угроза.

— Братцы, куда же? Посмотрите! — Абельдин приподнял обезображенные ноги. — Как пойду?…

— Бог видит, нести тебя некому, бросить тут нельзя. Пойдешь сам, хоть на голых костях! Понял? Пропадать поодиночке не дам. Будем до конца вместе!

Харьков отложил карабин, снял с себя фуфайку, отрезал у нее рукава. Попросил Татьяну стянуть покрепче узкие края.

— Надевай, будет мягко, — сказал Харьков.

— Не пойду, бросьте…

— Нет, пойдешь! — Виктор Тимофеевич, багровея, приподнял карабин, передернул затвор. Холодный ствол уперся в грудь парня. Все замерли. Стало слышно, как в чаще попискивает какая-то пичуга, точно отсчитывает последние минуты.

Абельдин чуть отодвинулся, жалко покосился на черное дуло.

— Последний раз говорю — обувайся или убью! Мне все равно отвечать или перед совестью, или перед законом.

Парень беззвучно плакал.

Харьков отступил на шаг. Медленно поднял карабин, потянул спусковой крючок. Грохнул выстрел. Тяжелое эхо раскатилось по глухим закоулкам старого леса. Заорали вспугнутые кедровки. Пуля, пронзив край лиственницы, на выходе вырвала щепу.

Харьков выбросил гильзу. Глянул на Абельдина. На бледном лице парня выступили крупные капли пота. Мокрые глаза покорно смотрели на лежащие рядом рукава телогрейки.

— Обувайте его! — скомандовал Харьков.

Татьяна и Борис бережно обложили раны на ногах парня зелеными листьями, обмотали портянками и, не внимая крикам больного, обули его, помогли встать. Товарищи обняли его с двух сторон, он положил руки им на плечи. Так, слившись воедино, они тронулись с поляны.

Харьков задержался. Когда спутники скрылись за первыми деревьями, он прислонился к стволу лиственницы и беззвучно зарыдал.

Опустела поляна на каменистом перевале. Затух костер. Осиротела старая лиственница, единственная свидетельница людской беды. Остался нетронутым ворох сушняка, корытце с водою. Кусочек лепешки Харьков взял вместе с хариусом…

— Перевяжите… бок… больно… — просил Абельдин.

Остановились. Борис поднял ему рубаху.

— Ничего нет. Пуля тебя не задела.

— Здесь… слева… обожгло…

— Да нет ничего, сам посмотри, пощупай.

Абельдин успокоился, да и у всех отлегло от сердца.

Стали медленно, ощупью спускаться к Селиткану.

Спуск продолжался более восьми часов, хотя до реки было четыре километра. Люди не шли, а ползли сквозь чащу старого леса и тащили за собою Абельдина. Падая, долго не могли встать, оторваться от земли. Но все-таки вставали, шли, верили в Селиткан.

Впереди поредели деревья, отряд выбрался на край тайги. Тут задержались немного. И — последний бросок через полоску тундры. Они — на берегу Селиткана.

Река встретила путников гневным ревом, тучей летящих брызг. Всюду по руслу плясали пенистые буруны.

— Куда же мы поплывем? — вырвалось у Бориса.

— Тут — погибель! — севшим голосом сказала Татьяна.

— Не надо хоронить себя заживо. Есть река. Есть рыба. Будем жить и поплывем, непременно поплывем, — твердо сказал Харьков.

Девушка прилегла у корней ели беззащитным комочком. Харьков достал полог, прикрыл ее.

Невидящим взором он смотрел в пространство, ограниченное синеющими хребтами. Ему ясно виделось, что все тропы, по которым он ходил долгие годы — по бугристой тундре, по тунгускам, по кромке океана, — сбежались, слились в одну и глубокой бороздой подвели сюда к бешеному Селиткану. Он почти физически ощутил грань, за которой стирается ощущение жизни. Стряхнув оцепенение, проговорил:

— Нет, еще не все, еще можно рискнуть!

Давя больными ногами хрустящую гальку, он с трудом спустился к заливчику, умылся и хотел было заняться костром, но увидел Бориса, ползущего за троелистом для ухи. Харькову представился прежний Борис — гвардейского сложения, веселый, жизнерадостный, неутомимый. А сейчас перед ним было худое и слабое существо, прикрытое лохмотьями. Дорого, ох как дорого обошелся отряду путь к Селиткану!

Абельдин лежал поодаль на гальке, подставив лицо горячему солнцу. Он был в забытьи. Виктор Тимофеевич принес котелок воды, умыл Абельдина, положил под него свою телогрейку и сам свалился рядом. Борис уснул на обратном пути от болотца с троелистом в руках.

День клонился к закату. По-прежнему бушевал неуемный Селиткан, взрывая темные глубины. На противоположном берегу перебегали кулички-перевозчики. На струе плескались хариусы.

Первой проснулась Татьяна. Во сне она была далеко от этих мест. Девушка не сразу пришла в себя. Ей не хотелось расставаться со сновидением, хотелось еще побыть в нем, подальше от этих мучительных дней, но стон больного Абельдина окончательно вернул ее к яви. Она встала, подползла к Абельдину. Он задыхался, горел, бредил.

Проснулся Харьков.

Приполз с троелистом Борис. Они перенесли больного под ель, уложили на подстилку из мягкого мха, укрыли потеплее, чем могли.

Виктор Тимофеевич принес несколько хариусов. Клубы пряного пара восходили и таяли над котелком. Уха бушевала, выплескивалась на раскаленные камни. Как бы там ни было, но жизнь продолжалась!

Гасли последние отсветы заката. Возвращаясь к стоянке с богатым уловом, Харьков думал о том, что ждало их в ближайшие дни. Мысли уже не были мрачными, верилось, что самое страшное все-таки позади.

— Что, не надоела вам еще рыба? — сказал он, подошел к Абельдину. — Ну, как тут наш больной?

Татьяна прикладывала ко лбу парня влажную тряпицу.

— Плохо! — вырвалось у нее, но она тут же сама себя прервала. — Нет, нет, он будет жить!

Харьков снял телогрейку и передал девушке.

— Накинь ему на ноги.

— Сбивает все, бредит…

Дыхание Абельдина было прерывистым, на щеках выступили темные пугающие пятна. Видимо, наступил кризис.

— Пить… пить… — послышался его голос.

Татьяна доползла до костра, подогрела воды в кружке, подсластила ее остатком сахара. Харьков с Борисом приподняли больного, девушка долго поила его из ложки. Он открыл глаза. Они были мутные, жалкие, покорные, в них не отражалась даже боль. Но чувствовалось, что перевал болезни пройден, что сердце его стало биться свободнее, на смуглом лице, как отблеск костра, проступил первый румянец.

— Ну, вот и хорошо, парень, уходит беда, жить будешь! — сказал Виктор Тимофеевич, облегченно вздохнув.

Больного укрыли пологом, телогрейками, решили в ночь поочередно дежурить около него.

Ужинали повеселевшие. Без соли еда не шла, ели как невольники, лишь бы набить желудок. Никто не думал о завтрашнем дне. Люди на время отбросили тяжкие думы, хотелось только покоя и забытья у жаркого костра.

Первой дежурила Татьяна. Обняв руками согнутые в коленях ноги, она сидела у огня, охваченная его теплом, наедине со своими мыслями.

Над стоянкой была темнота. Отдаленно шумела река, она день ото дня мелела, тишела, обнажая камни у берегов. Шелест озябшей листвы казался шелестом звезд. Все уснуло на берегу, на болоте, в прибрежном ельнике. Все было объято покоем, только с юга изредка доносились едва слышные раскаты грома.