Поиск - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 17

— Чего же не спросил? Давай в штаб живее!

«Победа» рванулась вперед. Въезжая в поселок, шофер неожиданно сбавил ход и, повернувшись к нам, сказал:

— Должно — живой, с высоты мертвого не узнать.

— Точно. Но — скорее в штаб.

И я вдруг поверил, что Тиманчик жив, и впервые за все время поисков почувствовал облегчение.

На нашей радиостанции пискливо работал приемник. На столе лежала пачка радиограмм. Радист, не отрываясь от работы, подал мне листок:

Все это свалилось на нас как награда. Трудно было что-то решить сразу. Однако не было сомнения, что и Степан жив, мертвого Тиманчик никуда бы не потащил. Но, видимо, он в тяжелом состоянии.

— Предупредите экипаж Борзенко, пусть отдыхает. Через час летим на Удское, — сказал я Плоткину. — Проконсультируйтесь с врачами, что нужно в данной ситуации сбросить потерпевшим. Все остальное решим в Удском.

Через час мы снова в воздухе. Ложимся курсом на Удское. Теперь самолет кажется быстрокрылой птицей, стремительно летящей высоко над землей. И вот вместе с облегчением приходит неодолимая усталость. Гул моторов кажется колыбельной. Я быстро засыпаю…

В поселке Удском много народу, но немного домов, и все заселены до отказа. Геодезическая партия размещается в старой бане. Новые хозяева ее утеплили, починили пол, обклеили стены газетами и зажили на славу, смирившись с неистребимым банным духом, низким потолком, с которого непрерывно сыплется земля, напоминая о ненадежности помещения. Предбанник занимает радист со своей походной станцией, а баню — начальник партии Лемеш.

Мы не воспользовались гостеприимством хозяина, поставили палатку и чувствовали себя в ней великолепно, хотя температура воздуха была низка.

Сквозь сон услышал восторженный голос командира корабля Федора Борзенко.

Встаю и выхожу из палатки. Ничего не узнать: ни старой бани, ни пней — все со снежными надстройками, в праздничном наряде, в блеске раннего утра. Всюду, точно сказочные чумы, стоят убранные пушистым инеем ели, и под ними курчавится смолистый дымок только что разведенного костра.

Внезапный гул мотора будит поселок. Залаяли собаки, заскрипели двери в избах, послышался стук топоров. «Утро, утро, утро», — свистит какая-то пичуга. Подходит пилот Борзенко.

— Уважьте, потрите спину, — просит он, стаскивая с плеч рубашку.

Беру пригоршнями скрипучий снег, сыплю ему на спину, растираю. Борзенко цепенеет, невнятно мычит. Клубы пара окутывают его.

Затем короткий завтрак, и мы на «антоновской» машине покидаем землю.

Удивительная прозрачность воздуха! Глазам открываются беспредельные пространства материка: заснеженные холмы, перевитые заледенелыми ручейками, мари и озаренные восходом скалистые вершины Чагарских гольцов. Гордо и далеко впереди, в сером утреннем сумраке — Удыгин.

Время тянется медленно. Я не отрываю взгляда от наплывающего на нас горизонта. Минуем устье Шевли. Слева вдали обозначилось ледяным пятном озеро Лилимун, и, наконец, в синеве лесов блеснул знакомый извилинами Удыгин.

Забираем вправо, идем над рекой. Еще несколько минут — и мы увидим дымок. Тиманчик, наверное, с вечера наготовил сушняка для костра и сейчас, услышав гул мотора, запалит его…

Идем низко над лесом. Глаза устают. Дымка не видно. Пилот смотрит на меня вопросительно.

— Тиманчик, наверное, намаялся за эти дни, проснуться не может, — сказал я, скорее, не ему, а себе, чтобы рассеять тревогу.

Тиманчик не может проспать. Усталость не усыпит его. Это я знаю твердо. Неужели еще что случилось?…

— Может, он не нашел груза с запиской?

Пилот не отвечает, показывает рукой вперед. Там, за береговым ельником появилось ледяное русло Удыгина, Глаза ловят какие-то черные неясные полоски.

— Вчера их не было, — кричит пилот, резко сбавляя скорость.

Машина проносится над руслом Удыгина. Черные полоски на льду — это буквы. Успеваю прочесть:

Что? Что выложил Тиманчик? Что помешало ему докончить слово, ведь рядом с надписью осталось две копны неиспользованных еловых веток. Пилот разворачивает машину. Беспрерывно повторяю: «Помс… помс…» Что же это за слово с таким началом?

Снова проносимся над руслом. Разгадка приходит сразу.

— Он хотел написать — помогите! — крикнул я не то от радости, не то от ужасного смысла этого слова.

Пилот утвердительно кивнул.

Из-под машины исчезает надпись, в последний момент, пролетая над ельником, я заметил в нем контур переднего края палатки. Ни дыма возле нее, ни живой души.

— Наверное, ушли, — кричит радист.

Я отрицательно качаю головой.

— Значит, замерзли.

— Не может быть! Если поставили палатку, то поесть и забраться в нее время нашлось бы, и силы тоже, — говорю я.

Идем обратным курсом к палатке. Солнце высоко. На тайгу лег теплый свет. Настороженными взглядами караулим лесные просветы. Нигде — ничего.

И вот знакомый ельник. Он наплывает быстро.

— Собака! — вдруг кричит пилот. Он показывает вперед.

Я гляжу туда. Кто-то черный выползает из ельника на лед, но я не успеваю рассмотреть — слишком быстро мы проносимся мимо.

— Да ведь это человек ползет! — радист хватает меня за плечо.

Теперь и я догадываюсь, что это кто-то из наших выполз из палатки, чтобы показаться нам.

Машина уходит на запад, разворачивается на 180, правит точно на ельник. Правый берег Удыгина, откуда мы летим, голый, и нам издалека видны и копны еловых веток на льду, и черное пятно, прилипшее к снегу. Самолет снижается до предела, совсем сбавляет скорость. Летим на высоте ста метров над землей. Уже рядом русло. Человек зашевелился, гребет руками, ползет навстречу звуку, тащит за собою по глубокой борозде безвольные ноги. Никаких знаков не подает. Это Степан. Я узнаю его по каким-то необъяснимым приметам.

Не успеваем разобраться, запомнить детали, самолет выносит нас на ельник. Первое, что приходит в голову, — где Тиманчик? Неужели он ушел, бросил Степана? Почему в палатке не топится печь? Ничего не можем понять.

Машина снова выходит к Удыгину. Идем над руслом реки. Степан слышит гул мотора, поворачивается на звук, тяжело ползет навстречу, загребая руками снег. В три секунды времени, пока мы проносимся над ним, я успеваю заметить, что у него вместо головы клубок из тряпок и безжизненные, как плети, ноги, завернутые в какую-то рвань.

— Он слепой! — слышу я голос пилота.

Я вздрогнул. Мне стало не по себе. Теперь все ясно. Степан остался один. Непонятно, что с Тиманчиком, но Степан один, он и вылез из палатки, чтобы показать, что они тут! Но он слепой! Он не найдет дорогу обратно к палатке. Он замерзнет прежде, чем прилетит другой самолет. Пилот с тревогой смотрит на приборы. Мы должны возвращаться на базу. До нее более трехсот километров.

Отходим на север.

Мы должны любой ценой сегодня же вывезти Степана и узнать, что же с Тиманчиком!

— Георгий Иванович! — обращаюсь к пилоту. — Можно ли около ельника посадить У-2?

Пилот отрицательно качает головой.

— А если рискнуть? Ведь люди погибают!..

— Можем добавить к ним еще и нас, — холодно сдвинул брови пилот.

— И все же, Георгий Иванович, на обратном пути осмотрите русло, на крайний случай, может быть, что-то отыщется. А я дам распоряжение в штаб немедленно отправить из Экимчана У-2 на лыжах. Окончательное решение примем в Удском.

Самолет плавно развернулся, идет вниз по Удыгину. Мимо проходят темные купы берегового леса, замысловатые кривуны рек, мелькают кручи. Вот и ельник. Взгляд вновь приковывает фигура Степана. Он лежит неподвижно головою к противоположному берегу, далеко от палатки, бессильно разбросав руки по снегу. Как же больно будет ему, когда вдали смолкнет гул мотора, а с ним погаснет последняя надежда.