Тайны Лубянки - Хинштейн Александр Евсеевич. Страница 50

В январе начальник Оренбургского УНКВД поехал на сессию Верховного Совета в Москву. В первый же день его вызвал Ежов.

Нарком был уже совершенно пьян. На столе возвышалась бутылка коньяка.

– Поедешь на Украину, – заплетающимся языком изрек Ежов. И, без остановки: – Выпьем?

Ехать на Украину Успенский не хотел. Он вообще ничего уже не хотел. Непрекращающиеся аресты, расстрелы, пытки не могли пройти даром. Пытался глушить поганые мысли алкоголем, но все равно не мог забыться. В ушах постоянно стояли людские крики – начальник УНКВД не гнушался лично допрашивать врагов.

(«Все это, как снежный ком, настолько возрастало, – признается он потом, уже после ареста, – что иногда мне самому становилось страшно. Я понимал, что рано или поздно это кончится плохим».)

Ежов, однако, был непреклонен.

– Вопрос решен, – с пьяным упорством твердил он, – сказано тебе: поедешь, значит поедешь.

Нарком даже решил оказать Успенскому великую честь – лично помочь в работе. Вместе с бригадой сотрудников центрального аппарата НКВД Ежов отправился в Киев. Вот как описывает этот «шефский визит» сам Успенский:

«В Киеве каждый из этой бригады занимался тем, что подбирал материалы для арестов, причем материалы тут же фальсифицировались и давались на санкцию Ежову, который в пьяном виде, не читая материалов и даже не ознакомившись с краткими справками, санкционировал эти аресты. Особенно отличался в этом отношении Листенгурт²⁰, который ставил перед Ежовым вопрос об аресте военных. Он приносил Ежову громадные списки командиров и политработников, а беспробудно пьяный Ежов подписывал их, не зная даже, на сколько человек он дает санкцию.

Тогда же я получил от Ежова санкцию на арест 36-ти тысяч человек с правом судить их решением тройки НКВД Украины.

Вообще, пребывание Ежова на Украине было сплошным пьянством. Комиссары Ежова ежедневно уносили его вдребезги пьяного на руках».

Методику работы наркома Успенский окончательно уяснил летом 1938-го, когда был вызван на заседание Политбюро. Оценку давал ему Ежов. Естественно, представил в лучших тонах. Затем разговор перешел к «оперативным» вопросам.

Из показаний Успенского:

«На вопрос И. В. Сталина, по каким материалам арестован Булах²¹, Ежов заявил, что на Булаха дает показания Дейч, как на немецкого шпиона. По приезде из ЦК в моем присутствии Ежов вызвал Шапиро и дал ему задание допросить Дейча и добиться от него показаний, что Булах немецкий шпион. Такую же практику я стал применять на Украине».

Ох, лукавил Александр Иванович. Еще задолго до Украины начал применять он «такую практику»…

Из протокола допроса бывшего наркома внутренних дел Белоруссии Б. Бермана²²:

«В 1938 году на совещании в НКВД СССР выступил Успенский и заявил, что он спас Красную Армию (!), так как ликвидированные им в Оренбургской области повстанческие организации, вооруженные берданками, чуть-чуть не разоружили мотомеханизированные корпуса Красной Армии».

Нет, недаром газеты называли сессии Верховного Совета судьбоносными. После первой сессии, в январе, он стал наркомом Украины.

Приехав на вторую, в августе, от всезнающего Шапиро услышал сенсационную весть.

– У Ежова большие неприятности, – говорил Шапиро, нервно расхаживая по кабинету, – в ЦК ему не доверяют. Ходят слухи, что замом придет какой-то человек, которого нужно бояться.

Ежов уже и сам предчувствовал неладное. Пить он стал еще больше, хотя, казалось, больше было и некуда. У себя на даче, куда как-то раз затащил Успенского, постоянно твердил, что надо всех расстрелять, лишь бы никто ни в чем потом не разобрался.

Когда Успенский возвращался с дачи в Москву, в голове, несмотря на выпитое, все крепче утверждалась мысль: надо бежать. Что он ответит, если от него потребуют объяснений? За что расстреливал десятки тысяч невиновных? Валить на Ежова? Но Ежова наверняка объявят врагом народа, как это проделали уже с Ягодой, и на этот раз отвертеться не удастся. Об их близости знают все. Мавр сделал свое дело…

В сентябре 1938 года, взяв жену и 15-летнего сына, Успенский выехал в Житомир. Он хотел нелегально перейти польскую границу, но в последний момент банально струсил. Подумал: а если, неровен час, поймают? Тогда – никаких шансов. Верная смерть. Нет, лучше пусть идет все своим чередом. В конце концов, может, не зря считают его везунчиком. Может, опять пронесет?

Однако кольцо вокруг его шеи затягивалось все сильнее. В августе первым заместителем Ежова был назначен Лаврентий Берия – секретарь грузинского ЦК, земляк Сталина. Успенский понял: это и есть тот человек, появление которого предрекал Шапиро.

На всякий случай Успенский решается запастись документами на другое имя – так называемыми «ДП», документами прикрытия. Подчиненные принесли ему 5 комплектов на разные фамилии, но он выбрал документы рабочего Ивана Лаврентьевича Шмашковского, более других подходящие ему по возрасту. Остальные – сжег.

Роковой звонок раздался 14 ноября. На проводе был Ежов:

– Тебя вызывают в Москву. Плохи твои дела.

И под конец будто прочитал его мысли:

– А в общем, сам посмотри, как тебе ехать и куда ехать.

Что такое вызов в Москву, Успенский понимал отлично. Обратно ему уже не вернуться. Что же делать?

Из сейфа он достал документы Шмашковского, задумчиво разложил их на столе. Что ж, отныне он начинает новую жизнь. Жизнь, в которой не будет постоянного страха, расстрелов и пыток. Жизнь, так похожую на ту, от которой 18 лет назад он безрассудно отказался. Тогда ему казалось, что ничего не может быть скучнее, чем тихое, незаметное существование. Теперь – понял он – в этой обыденности и есть истинное, настоящее счастье.

Вспомнилась утренняя роса на листьях, запах леса после дождя. В детстве Успенский любил упасть в траву и лежать, вглядываясь в небо, чувствуя, как забирает оно его целиком; испытывать странный притягательный ужас от осознания того, насколько ничтожен человек в бесконечной вселенной.

На раздумья времени не было. Быстро, наискось – так же, как визировал расстрельные дела, – набросал «предсмертную» записку. В последний раз оглядел свой необъятный кабинет, но никакой жалости не испытал. Только дома, когда зашел в комнату к спящему сыну Витольду, сердце сжалось от тоски.

Жена Анечка собрала необходимые вещи. Сходила, купила билет до Воронежа. Это сегодня-то, когда дети поголовно доносят на родителей, а жены на мужей!

Сколько ни бились, но так и не смогли истребить в русских женщинах эту всепоглощающую жертвенность. Господи, почему только в такие моменты по-настоящему начинаешь ценить тех, кто тебя любит…

Последний поцелуй, последний взгляд… И вот уже состав отправляется от перрона. Прощай, Украина. Нет больше комиссара госбезопасности Успенского. Утонул в Днепре, который чуден только при тихой погоде…

До Воронежа Успенский не доехал. На всякий случай сошел в Курске. Пожил четыре дня у паровозного машиниста, которого встретил возле станции. Из квартиры никуда не выходил – боялся.

Оттуда поехал в Архангельск.

– Рабочие требуются? – нарочито грубым голосом спросил он в конторе «Северолес».

На него посмотрели с подозрением:

– Что-то не больно похожи вы на рабочего…

Успенский скорее убрал за спину свои мягкие, ухоженные руки. Первым же поездом он отправился в Калугу. Оттуда до его села родного можно было рукой подать.

Легенда рабочего себя не оправдывала, хотя документы – за это Успенский мог поручиться – были в полном порядке. Поэтому в Калуге на смену рабочему пришел образ командира запаса. Именно так он и назвался ночному сторожу, у которого снял квартиру: «Командир в запасе. Готовлюсь поступать в Военную академию».

Но долго сидеть на одном месте было неимоверно тяжело. Хотелось знать, что происходит «на воле», ищут ли его, или поверили все-таки в самоубийство. И Успенский поехал в Москву.

Конечно, это было большим риском – его вполне мог встретить кто-то из знакомых, – но есть, видно, какая-то сила, заставляющая людей совершать глупости даже против их воли. Недаром убийц так тянет на место преступления.