Свет дня - Свифт Грэм. Страница 64

Только один билет, только один посадочный талон.

Значит, решено. Расстаются.

Паспорт тоже только один – ее необычного вида паспорт с ворохом сопровождающих документов. Мини-вечность, пока все это просматривали. На что он надеялся – что ее не пустят в самолет?

Мне, наверно, полагалось бы оползать и рассыпаться, как он: товарищи по несчастью. Но, вопреки всему, я чувствовал жар, летящий жар успеха. Как будто это моя заслуга, результат моих хитроумных действий. Все, порядок.

Рассчитывал ли я по-настоящему на другой телефонный разговор? Они улетели оба. Остались только мы с вами, Сара.

Задание исполнено. Будь доволен, что ты герой дня, что тебя от души поблагодарят. Любить – значит служить, на что иначе любовь?

Жар мужественной добродетели. Святой Георгий.

Чуть погодя позвоню по сотовому. Она летит, они расстаются. Порядок. Потом растворюсь в ночи. Завтра новая работа.

Но пока что прилив радости – словно я чувствовал, по крайней мере сейчас, только то, что вот-вот почувствует Сара.

Она повернулась у стола регистрации, держа посадочный талон, как приз. И теперь это было видно: радостное сияние, которого она сама, может быть, не ожидала в себе именно тогда и такого сильного. И жестокость по отношению к нему: никогда еще она не была такой красивой.

Сара сказала – уступка. Но это была беда для него, мука. Хуже всего, что он мог вообразить. Было яснее ясного: она улетала, чтобы найти себя. Никаких сомнений. А он терял себя. Уже был похож на одну из этих потерянных душ – на транзитного пассажира, каких встречаешь в аэропортах. Нет своего угла.

Уже я думал: совсем скоро буду ей звонить и придется врать.

После регистрации они прошли ближе от меня (фальшивого пассажира, путешествующего налегке), чем когда-либо. Так близко, что я мог протянуть руку и дотронуться до ее плеча или волос.

Свечение, аура.

Без двадцати семь. До вылета пятьдесят минут. Еще примерно полчаса – и она отправится на посадку. Как быть, если у тебя полчаса? Что они могут изменить? Двинулись к кофейной стойке, у которой было, как всегда в таких местах, шумно и нечисто: на столиках пустые чашки и обертки, пол заставлен багажом.

Кофе пить не стали, за чашками никто из них не пошел. В какой-то момент показалось, что сейчас произойдет ссора. Он схватил ее за локоть и потянул к себе, хотя она собиралась сесть. Они неуклюже обнялись, но она отстранилась, как будто они договорились этого не делать. Не сейчас, только в самом конце. Он же обещал. Они сели. Посмотрели друг на друга. Скорее противники, взявшие паузу, чем любовники.

Я сидел за столиком шагах в десяти и вертел оставленную кем-то пластмассовую ложечку. Он все отдал бы сейчас за один-единственный знак от нее о том, что ее боль тоже велика, что ей тоже трудно. Хотя бы это, хотя бы такой... подарок.

Кто знает, что она чувствовала? Было видно: она считала, что ей нельзя распускаться. Хоть одной из двоих быть сильной. Сесть в самолет без сцен.

Может быть, то, что он дал волю рукам, заставило ее решиться. Сократить агонию, сделать дело поскорей – как хотите. Сантименты можно отложить до самолета. А сейчас быть жестокой, или милосердной, или просто покончить с этим так или иначе. Отправиться на посадку сейчас. Так надо. Взяла свою ручную кладь. Встала. Он, казалось, лишился всяких сил.

Они тронулись с места, напоминая оглушенных людей, бредущих через обломки. Аэропорты – как поля сражений. Но она знала дорогу. Не первый раз здесь. Он плелся за ней точно на расстрел.

Они остановились в том месте, дальше которого их втянуло бы в поток отправляющихся. Здесь в их движениях возникла какая-то осознанность, церемонность. Он стиснул ее в объятиях, она – его, словно каждый хотел пригвоздить другого к месту навечно. Равные, страстные, честные объятия.

Так или иначе, это кончилось, так или иначе, она повернулась и пошла. Вдруг во всем этом даже почудилось какое-то величие. Она пошла, точно вызванная по имени, персонально. Показала сотруднику, стоявшему у барьера, посадочный талон – тот улыбнулся, жестом пригласил пройти (что он мог знать?), бросил на нее мимолетный взгляд. Пародия на неотрывный взгляд Боба.

Она двинулась за барьер, точно выходя на какую-то тайную сцену. Не оглянулась. Может быть, так было условлено: не оглядываться. Все, ушла.

И моя работа была, по всей совести, кончена. Даже вторая, неофициальная часть. Быть ее глазами. Как они попрощаются?

Шесть сорок восемь.

Он все стоял там и стоял. Спиной ко мне. Стоял и смотрел туда, где она только что была. Да, пригвожденный к месту. Так что даже когда я отошел в сторону и достал телефон, даже когда набирал номер, он все еще был там. Даже когда я услышал голос Сары.

«Все нормально, порядок, – сказал я странным голосом. Можно подумать, звонил сообщить о несчастном случае. По идее, должен был говорить голосом доброго волшебника. – Она улетела одна. Женевским рейсом. Все хорошо».

Он по-прежнему там стоял, даже когда раздался голос Сары – и облегченный, и радостный, и благодарный, да:

«Спасибо вам, Джордж, ой, спасибо огромное...»

Полное ощущение, что говорит сквозь слезы.

Все это я сказал Маршу.

Боб стоял и стоял. Вот человек – мне пришлось признать это про себя, – которого она любит.

Стоял и смотрел, как будто взглядом мог добиться, чтобы она вернулась. Не отправление, а прибытие. Ошибка вышла. И он ее ждет. Мир наизнанку.

«А Боб? – прозвучал в трубке голос Сары. – А Боб?..»

Наконец он повернулся, похожий на человека, забывшего, кто он такой.

«Он едет домой, едет к вам», – соврал я.