Троянская тайна - Воронин Андрей Николаевич. Страница 29

Лизка закончила краситься, придирчиво осмотрела в зеркальце плоды своих усилий и, кажется, осталась ими довольна. Сунув зеркальце и патрончик с помадой в ящик под кассой, она посмотрела на стенные часы и прощебетала:

– Мальчики, пора открывать!

Мальчики... Будто это не она две минуты назад предлагала Олегу Добровольскому пойти и заняться онанизмом, намекая, что ему к этому не привыкать!

Добровольский сделал вид, что не услышал.

Дрын покосился на него, укоризненно покрутил башкой – дескать, что с него, дурака, возьмешь, – встал с кушетки и неторопливо направился к входной двери. Учитывая последовавшие вскоре события, этот поступок можно было расценить как акт величайшего самопожертвования во имя крепкой мужской дружбы. Но ни Дрын, ни его напарник Добровольский не умели заглядывать в будущее, а потому один преспокойно отправился открывать магазин, а другой не испытал по этому поводу никакой благодарности. "Вали, вали, – подумал он вместо этого. – Ты ее, сучку крашеную, еще под хвост поцелуй!"

За дверью уже топтался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, какой-то фраер, которому приспичило оставить здесь часть нажитых бесчестным путем денег. Верхняя половина его туловища вместе с головой была скрыта прилепленным к стеклу рекламным плакатом с хорошо видным на просвет изображением длинной и стройной женской ноги в кроссовке "Адидас", нижняя же, включая ноги, выглядела вполне прилично и даже респектабельно. С того места, где стоял Добровольский, ему были видны чистые и хорошо отглаженные полотняные брюки – светлые, просторного спортивного покроя, с накладными карманами и бежевым кожаным ремешком, – легкие кожаные туфли, тоже светлые, и низ матерчатой курточки – опять же светлой, на полтона темнее брюк. Курточка показалась Олегу лишней – на улице стояло адское пекло, с которым едва справлялись установленные по всему магазину кондиционеры. Но, как говорится, каждый сходит с ума по-своему; бывают же на свете чокнутые, которые считают для себя невозможным появиться на улице без пиджака или, на худой конец, вот такой спортивной курточки!

Обмозговав все это в течение тех нескольких секунд, пока Дрын шел через торговый зал к двери, Добровольский потерял к посетителю интерес и снова повис на стойке кассы, обольстительно улыбаясь Лизке.

– Эх, Лизавета, – сказал он, слыша, как за спиной щелкает механизм дверного замка, – не понимаешь ты, в чем твое счастье! Знала бы ты, что теряешь!

– Знаю, потому и...

Лизка не договорила – помешал раздавшийся со стороны двери дикий грохот, от которого у всех присутствующих на время заложило уши. В следующее мгновение Лизка побелела как полотно, схватилась руками за щеки и завизжала, будто ее резали. Совершенно обалдев от неожиданности, Добровольский отчетливо увидел, как любовно отполированные, покрытые темным лаком ногти впиваются в податливую, белую, как штукатурка, кожу – глубоко, как когти хищной птицы, почти до крови, а может, и не почти.

Глаза у Лизки были круглые, как блюдца, и смотрели они не на Добровольского, а мимо него – на дверь.

Преодолев наконец мгновенное оцепенение, уже понимая, что творится что-то очень скверное, но еще не зная что, Олег резко развернулся всем корпусом и замер.

На полу в двух шагах от двери, раскинувшись крестом, лежал на спине Дрын – вернее, то, что когда-то было Дрыном, а теперь превратилось в медленно остывающий кусок дохлятины. Форменная куртка у него на груди торчала кровавыми лохмотьями, по выложенному гладкими каменными плитами полу медленно, но верно расползалась лужа примерно такого же размера и цвета, как если бы кто-то разбил здесь бутылку красного вина. Открытые глаза Дрына смотрели в потолок, на лице застыло выражение глупого недоумения.

Над Дрыном стоял давешний фраер – тот самый, в курточке. Теперь Добровольский понял, зачем ему понадобилась курточка в такую несусветную жарищу, – чтобы спрятать обрез, вот зачем! Сейчас этот обрез, бывший когда-то охотничьей двустволкой неслабого калибра, был направлен Добровольскому прямо в живот, в самые что ни на есть кишки. Из одного ствола еще лениво сочился сизый пороховой дымок, другой был черен и пуст, как глазница голого черепа. Взгляд Добровольского помимо его воли метнулся обратно на Дрына и пробежал по его развороченной груди, оценивая степень повреждений. Повреждения были еще те; никакая картечь не могла бы сотворить с человеком такое. Чертов подонок стрелял крупной сечкой – то есть, если кто не в курсе, рублеными гвоздями.

– Отойди от кассы, – глухим голосом сказал налетчик и, когда Добровольский послушно отодвинулся на пару шагов, швырнул Лизке небольшую спортивную сумку. – Клади выручку, быстро! И без фокусов, если хочешь жить. Учти, шалава, шлепнуть я тебя успею даже за секунду до приезда ментов.

Лизка, которая теперь уже не визжала, а, разинув рот, ловила каждое слово, быстро-быстро закивала, выдвинула ящик кассы и принялась трясущимися руками совать в сумку деньги. Денег было – кот наплакал, но Лизка, пережившая уже три ограбления, тянула время в расчете на какую-нибудь счастливую случайность.

Добровольский подумал о дубинке и электрошокере, но это было просто смешно. Какого черта?! Хочет хозяин, чтобы его нормально охраняли – пусть дает нормальное оружие! Хотя... Двуствольный обрез, один ствол уже пустой... Если действовать резко и неожиданно, этот гопник может растеряться и промазать. Пускай бы он поближе подошел, что ли... Надо попытаться, иначе шлепнет, как Дрына. Он же совсем отмороженный, гад!

"Отмороженный гад", будто подслушав его мысли, повернул голову и уставился на Олега черными стеклами солнцезащитных очков. Выглядел он странно – с черными, неправдоподобно густыми волосами почти до плеч, с такой же густой и черной бородой, росшей чуть ли не из-под самых очков, и с усами, полностью скрывавшими рот. Это было не лицо, а какая-то карикатура; в следующее мгновение Добровольский сообразил, что видит не лицо, а всего-навсего парик, темные очки и накладную бороду, под которыми мог скрываться кто угодно, хоть человек-невидимка. Единственное, что было на этом лице своего, полученного от папы с мамой, а не купленного в магазине, так это нос – не слишком крупный, немного вдавленный посередке и наискосок пересеченный старым, едва заметным шрамом, в данный момент круто запудренным. Нос этот и в особенности шрам показались Добровольскому странно знакомыми, и вдруг он сообразил, кто перед ним.

"Э, братан, ты чего, обалдел?!" – хотел спросить Добровольский, но грабитель спустил курок обреза раньше, чем Олег успел открыть рот.

Олега Добровольского швырнуло спиной на полки с обувью, и он, цепляясь коченеющими пальцами за проволочные подставки, рухнул на пол в ворохе разноцветных, пахнущих кожгалантереей и резиной кроссовок. Лизка опять завизжала, но сразу же умолкла, как только дымящийся обрез уставился ей в голову. Теперь он не был заряжен и представлял опасности не больше, чем обыкновенная палка, однако Лизка Митрофанова в таких тонкостях не разбиралась.

– Закончила? – спросил грабитель. – Теперь положи в сумку кассету.

– К-к-какую к-кассету? – заикаясь и даже икая от страха, спросила Лизка.

– К-кассету видеонаблюдения, – передразнил ее грабитель. – Ну, живо!

Лизка трясущимися руками вскрыла шкафчик, где стоял соединенный с камерами слежения видеомагнитофон, вытащила кассету и бросила ее в сумку. Грабитель отобрал у нее сумку, засунул обрез за пояс и одной рукой застегнул куртку.

– Без обид, ладно? – сказал он и спокойно вышел за дверь, в палящий полуденный зной.

Когда дверь за ним захлопнулась, с Лизкой Митрофановой случилась истерика, продолжавшаяся до поздней ночи.

Покинув Третьяковскую галерею через служебный выход и свернув за угол, Глеб Сиверов с огромным облегчением стащил с головы дурацкий черный берет и, за неимением другой тары, засунул его в огромную картонную папку для эскизов, которую нес в левой руке. Затем он вынул из кармана и нацепил на переносицу неизменные темные очки. Глазам сразу стало легче, самочувствие улучшилось, чего нельзя было сказать о настроении.