«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году - Васькин Александр Анатольевич. Страница 78

Из этого документа мы вновь узнаем о Бестужеве-Рюмине, отсутствие которого в Москве в эти дни было истолковано как желание укрыться от правосудия.

Он был вынужден оправдываться перед министром юстиции Дмитриевым: «12 октября, в 10 часов утра, поставлен был вокруг Кремля караул, и никого в оной не впускали, а в пять часов пополудни я оставил Москву, ибо был совершенно наг и со всем семейством, в чем засвидетельствовать может его превосходительство Иван Акинфиевич Тутолмин, с которым я простился, поблагодаря его за квартиру. Пребывание мое было в деревне братьев моих и в волостях графа Бобринского, к которого великодушию прибегнул я, прося о вспомоществовании.

Я не знаю, почему г. генерал-майор Иловайский 4-й, в рапорте своем к Государю Императору, написал касательно меня «скрылся»; равно не знаю, почему о себе написал, что он «вытеснил неприятеля из Кремля». Донесение совсем несправедливое, и разница большая в последствиях его рапортов; спросить надобно тех, кои были в то время в Москве, тогда и справедливость его донесения усмотреть можно будет, которого бы и следствия были совершенно противны». Но от службы в Вотчинном департаменте Бестужева-Рюмина все равно отстранили.

Отступление французской армии из Москвы в ноябре-декабре 1812 года.

Худ. И.Л. Ругендас. 1813 г.

«Вот она, наша спасительница!»

Вскоре, 24 октября, в Москву из Владимира вернулся и ее градоначальник Ростопчин, а также гражданский губернатор Н.В. Обрезков.

Отцы города стали, насколько это было возможным, восстанавливать порядок в городе. Вместе с Ростопчиным приехал и Александр Булгаков. Лишь 28 октября 1812 года он взялся за перо: «Я пишу тебе из Москвы или, лучше сказать, среди развалин ее. Нельзя смотреть без слез, без содрогания сердца на опустошенную, сожженную нашу золотоглавую мать. Теперь вижу я, что это не город был, но истинно мать, которая нас покоила, тешила, кормила и защищала. Всякий русский оканчивать здесь хотел жизнь Москвою, как всякий христианин оканчивать хочет после того Царством Небесным. Храмы наши все осквернены были злодеями, кои поделали из них конюшни, винные погреба и проч. Нельзя представить себе буйства, безбожия, жестокости и наглости французов.

Я непоколебим в мнении, что революция дала им чувства совсем особенные: изверги сии приучились ко всем злодеяниям… грабеж – единственное их упражнение. На всяком шагу находим мы доказательства зверства их».

Поначалу необходимо было накормить и обогреть переживших французскую оккупацию москвичей, по сведениям Ростопчина, в Москве к его приезду находилось до полутора тысяч человек «из бедного состояния народа в величайшей нужде: они были помещены по квартирам, одеты и кормлены в продолжение целого года на счет Казны».

«В Москву стекается множество народа и привозят всего в изобилии, но продают довольно дорого еще… Из Чудова монастыря выгнали лошадь, которая тотчас издохла: видно, была там забыта Французами», – а это уже из свидетельств москвичей, вернувшихся в родной город в первые дни после бегства оккупантов. Довольно быстро открыли торговые ряды на Старой площади, в Охотном ряду, приехавшие крестьяне торговали прямо с возов – мясом, молоком, мукой, сапогами, одеждой и т. д.

А еще надо было похоронить убитых и падший скот (на это ушел целый месяц – всего силами пленных французов вывезли почти 12 тысяч трупов и столько же мертвых лошадей), предпринять меры к недопущению распространения эпидемий, к борьбе с мародерами.

Не все заложенные французами при отступлении мины взорвались, а посему необходимо было организовать еще и разминирование московских зданий. Этим занималась специальная воинская команда.

Была и еще одна задача – приструнить пораспустившихся без присмотра крестьян, тащивших все, что плохо лежало из разграбленных французами домов. Таких во все времена хватает. И ведь помногу брали – накладывали доверху чужим добром целые телеги. На это указывает в своем дневнике князь Волконский: «В Москве осталось от 10 т. и более домов до 2300, народу, полагают, на конец оставалось не более 10 т. при французах. Полиция пришла 3 дни после казаков, и продолжают грабить».

Осуждая мародерство, Ростопчин посвятил этому свою афишу от 20 октября: «Крестьянам Московской губернии. По возвращении моем в Москву узнал я, что вы, недовольны быв тем, что ездили и таскали, что попалось на пепелище, еще вздумали грабить домы господ своих по деревням и выходить из послушания. Уже многих зачинщиков привезли сюда. Неужели вам хочется попасть в беду? Славное сделали вы дело, что не поддались Бонапарте, и от этого он околевал с голоду в Москве, а теперь околевает с холоду на дороге, бежит, не оглядываясь, и армии его живой не приходить; покойников французских никто не подвезет до их дому. Ну, так Бонапарта не слушались, а теперь слушаетесь какого-нибудь домашнего вора. Ведь опять и капитан-исправники и заседатели везде есть на месте. Гей, ребята! Живите смирно да честно; а то дураки, забиячные головы, кричат: «Батюшка, не будем!»

Градоначальник занимался решением самых разных вопросов: контроль за «нежелательными элементами», размещение возвращающихся в Москву учреждений и расселение их чиновников, борьба с хищением денег, направляемых на лечение раненых (он вывел на чистую воду врачей Главного военного госпиталя, клавших часть денег себе в карман), забота о французских военнопленных (их набралось до тысячи), расследование деятельности коллаборационистов (служивших в «новой», французской администрации), изъятие французского оружия у населения, поиск жилья для возвращающихся москвичей, оставшихся без крыши над головой (к середине 1813 года в Москву вернулось до 200 тысяч человек, т. е. в шестьдесят раз больше, чем было при французах), помощь купечеству в восстановлении торговли и прочее.

Французы оставили в Москве и своих тяжелораненых – тысячу триста шестьдесят человек, голодных и истощенных солдат, собранных в Шереметьевской больнице (ныне Институт им. Склифосовского – А.В.). Их тоже надо было откармливать и лечить.

Уже в октябре полиция получила приказ разыскивать пропавшее имущество москвичей. Вернувшиеся в город полицейские ходили по оставшимся домам, выискивая вещи и прочее добро. Ф. Беккер, переживший оккупацию вместе с другими московскими немцами, нашедшими убежище в доме Репнина на Маросейке (совр. дом и), вспоминает: «Спустя несколько дней, когда отца не было дома, входит к нам так называемый квартальный и с ним будочник. «Смотри все, что есть», – приказывает квартальный будочнику, и тот начал развертывать наши попоны, в которых завернуты были опойки и подушки. «Что прикажете?» – спросил солдат. «Бери ковры и кожи, подушку оставь», – сказал квартальный. Будочник свернул и взял. Надобно сказать, что опойки ни на что, кажется, были негодны. Они представляли ландкарты, дурно нарисованные! Потом пошли через комнату, в углу которой лежала большая куча картофеля. «Не прикажете ли развалить картофель?» – спросил солдат. «Чего там искать», – ответил квартальный, и они ушли, взявши с собою попоны и кожи. Помню, что при слове: «Не прикажете ли развалить картофель?» я чрезвычайно испугался, зная, что под ним зарыта риза. Я вообразил, что за церковную вещь отец может подвергнуться ответственности. Подобные обыски делали во всех домах и все отбирали с тем, чтобы отыскать настоящих хозяев».

Объявления о поисках своего имущества горожане публиковали в «Московских ведомостях», но, кажется, что пользы от этого было немного. Вот что докладывал Бестужев-Рюмин в своей объяснительной записке министру юстиции И.И. Дмитриеву: «Товарищи мои, напротив, оставя в Москве только то, что вывезть не могли, сами удалились и возвратились опять в Москву в половине Февраля, и неприятель очистил оную II-го Октября, и возвратились не с тем, чтоб сделать опись оставшимся делам, хотя имеют в отчете оных равное участие со мною, но в срок подать объявления о потере своей, которую могли претерпеть с разрушением Москвы».