Московские адреса Льва Толстого. К 200-летию Отечественной войны 1812 года - Васькин Александр Анатольевич. Страница 16

В бывшей усадьбе Трубецких затеял свое гостиничное дело и Ипполит Шевалье. Гостиница вскоре стала популярной, превратившись, по современным меркам, в пятизвездочный отель. Иностранцы по достоинству оценили уровень сервиса. Один из соотечественников Шевалье писал в январе 1860 г.: «Мне дали комнаты, уставленные роскошной мебелью, с зеркалами, с обоями в крупных узорах наподобие больших парижских гостиниц. Ни малейшей черточки местного колорита, зато всевозможные красоты современного комфорта… Из типично русского был лишь диван, обитый зеленой кожей, на котором так сладко спать, свернувшись калачиком под шубой».

Захаживали сюда и московские жители – перекусить в гостиничном ресторане, например, после театрального представления в расположенных неподалеку императорских театрах. Драматург Островский здесь обедал, философ Чаадаев ужинал, поэт Некрасов пил минеральную воду…

Не единожды останавливался у Шевалье и Толстой. Впервые – 5 декабря 1850 г., когда Лев Николаевич в очередной раз приехал из Ясной Поляны. Он прожил здесь недолго, вскоре перебравшись в нанятую им квартиру в доме Ивановой на Сивцевом Вражке.

И после, приезжая в Москву, Толстой также бывал в этом здании – обедал в роскошном гостиничном ресторане, встречался с друзьями. «Утро дома, визит к Аксаковым…обед у Шевалье. Поехал, гадко сидеть, спутники французы и поляк», – отметил он в дневнике 29 января 1857 г.

А зимою 1858 г. Лев Николаевич вновь поселился в апартаментах Шевалье, о чем свидетельствует дневниковая запись от 15 февраля: «Провел ночь у Шевалье перед отъездом. Половину говорил с Чичериным славно. Другую не видал как провел с цыганами до утра…».

В этот период Толстой часто встречался здесь с историком Борисом Чичериным, о чем свидетельствует письмо от октября 1859 г.: «Любезный друг Чичерин, давно мы не видались, и хотелось бы по-примериться друг на друга: намного ли разъехались – кто куда? Я думаю иногда, что многое, многое во мне изменилось с тех пор, как мы, глядя друг на друга, ели quatre mediants («сухой десерт», фр.) у Шевалье, и думаю тоже, что это тупоумие эгоизма, который только над собой видит следы времени, а не чует их в других».

И, наконец, третий раз писатель поселился в номерах Шевалье уже не один, а с женой. То был самый большой период времени, проведенный Толстым в этом доме, – полтора месяца. В Москву супруги Толстые приехали 23 декабря 1862 г. Ровно за три месяца до сего визита, 23 сентября 1862 г. произошло венчание Льва Толстого и Софьи Берс в дворцовой церкви Кремля. Невесте было восемнадцать лет, а жениху – тридцать четыре.

Лев Николаевич приехал в Первопрестольную с рукописью только что законченной повести «Поликушка», чтобы передать ее в редакцию «Русского вестника». Ему были интересны и впечатления его московских приятелей от Софьи Андреевны, которую, в свою очередь, влекло в Москву желание повидаться со своей семьей, в том числе с матерью Любовью Александровной и отцом Андреем Евстафьевичем Берсами, что жили в Кремле.

«Чувствую и неловкость, и гнет, а вместе с тем дома все мне милы и дороги. Подъезжая к Кремлю, я задыхалась от волнения и счастия…» – передавала обуревавшие ее ощущения Софья Андреевна. Сам же Лев Николаевич по этому поводу говорил, смеясь:

«Когда Соня увидала свои родные пушки, под которыми она родилась, она чуть не умерла от волнения».

Приехав в Москву под самые рождественские праздники и осевши в гостинице, 27 декабря Толстой отметил в дневнике, что, «как всегда», отдал городской жизни «дань нездоровьем и дурным расположением». Встречи жены с его друзьями и знакомыми поначалу оставили у Льва Николаевича неприятный осадок: «Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими, чуть не раскаивался», – откровенничал он в дневнике, зная, что и жена прочтет эту запись.

А младшая сестра Софьи Андреевны, Татьяна Андреевна Кузминская нашла ее «похудевшей и побледневшей от ее положения, но все той же привлекательной живой Соней». Положение Софьи Андреевны объяснялось ее беременностью первым сыном Сергеем.

Софья Андреевна, по причине недомогания от своего положения, неохотно соглашалась делать визиты. «Конфузилась я до болезненности; страх за то, что Левочке будет за меня что-нибудь стыдно, совершенно угнетал меня, и я была очень робка и старательна», – признавалась она.

Во время примерки нарядов для выезда случился спор между Толстым и женской половиной Берсов.

«Соне из магазина была принесена новая шляпа, по тогдашней моде, очень высокая спереди, закрывавшая уши, и с подвязушками под подбородком. Когда Соня примеряла эту шляпу, в комнату случайно вошел Лев Николаевич. При виде ее в шляпе он пришел в неописанный ужас.

– Как? – воскликнул он, – и в этой вавилонской башне Соня поедет делать визиты?

– Теперь так носят, – спокойно отвечала мама.

– Да ведь это же уродство, – говорил Лев Николаевич, – почему же она не может ехать в своей меховой шапочке?

Мама, в свою очередь, пришла в негодование.

– Да что ты, помилуй, Левочка, кто же в шапках визиты делает, да еще в первый раз в дом едет, – ее всякий осудит.

Соня, стоя перед зеркалом, молча посмеивалась. Ей нравился белый цвет шляпы, белые перья, так красиво оттенявшие ее черные волосы, а к уродливой ее высоте она еще привыкла с прошлого года.

«Ведь все так носят», – утешала она себя».

Судя по дневнику, отношения Толстого с женой во все время их пребывания в Москве оставались весьма неровными. Через несколько дней после Нового года он радуется: «Счастье семейное поглощает меня всего»; а спустя три дня в дневник попадают отголоски крупной ссоры из-за какого-то платья, сопровождаемой «пошлыми объяснениями» его жены и ее истерикой, случившейся за обедом. Ему было «тяжело, ужасно тяжело и грустно». Чтобы «забыть и развлечься», он пошел к И.С. Аксакову, в котором увидел, как и раньше, «самодовольного героя честности и красноречивого ума».

Вернувшись, Толстой записывает в дневнике: «Дома мне с ней тяжело. Верно, незаметно много накипело на душе; я чувствую, что ей тяжело, но мне еще тяжелее, и я ничего не могу сказать ей – да и нечего. Я просто холоден и с жаром хватаюсь за всякое дело». Будущее представляется ему в мрачном свете.

«Она меня разлюбит, – пишет он, подчеркивая эти слова. – Я почти уверен в этом… Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня».

23 января в дневнике записано: «С женою самые лучшие отношения. Приливы и отливы не удивляют и не пугают меня». Далее, однако, опять очень тревожная запись: «Изредка и нынче всё страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне, и что много в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет».

А вот со стороны все казалось спокойным, как при морском штиле: «Соня в роли хозяйки была удивительно мила, и я, привыкши разбирать выражение лица Льва Николаевича, видела, как он любуется ею. Они смотрели друг на друга, как мне казалось, совсем иначе, чем прежде. Не было того беспокойно-вопросительного влюбленного взгляда. Была нежная заботливость с его стороны и какая-то любовная покорность с ее стороны», – по-хорошему завидовала старшей сестре неопытная и незамужняя младшая.

Проводя время в гостинице, Толстой пишет мало, в основном читает корректуру «Поликушки» и «Казаков», отданных ранее в «Русский вестник». Писатель поглощен новыми грандиозными планами. Доверяя свои мысли дневнику, 3 января 1863 г. Толстой записывает: «Эпический род мне становится один естественен». 23 января появляется такая запись: «Правду сказал мне кто-то, что я дурно делаю, пропуская время писать. Давно я не помню в себе такого сильного желания и спокойно-самоуверенного желания писать. Сюжетов нет, т. е. никакой не просится особо, но – заблужденье или нет – кажется, что всякий сумел бы сделать».

А пока что он увлечен романом «Декабристы». Его интересуют свидетельства непосредственных участников тех давних событий, которых к тому времени осталось совсем немного. Толстой преисполнен желания встретиться с бывшими декабристами, переписывается с ними, интересуется судьбами их товарищей, бытовыми подробностями их жизни.