Глаз бури - Мурашова Екатерина Вадимовна. Страница 9

Обсудили вопрос, кто из недругов Туманова мог организовать ночное нападение. Поскольку Туманов не верил ни в честь, ни в благородство высшего сословия, то даже первостепенных кандидатов вышло столько, что разговор увял сам собой. В полицию решили не обращаться, чтоб не привлекать внимания к девушке, стрелявшей в оборванца. По сведениям Иннокентия Порфирьевича, у которого во всех трущобах были свои люди, раненый пока жив, хотя и очень плох.

– Пошли к нему доктора, – велел Туманов. – Если эта падаль выживет, может, удастся узнать, кто их нанимал.

– Уже послал, – кивнул Иннокентий. – Хотя, даже при сомнительном благоприятном исходе, я не стал бы питать особых надежд. Наверняка тут подставное лицо.

– И кстати, – словно между прочим вспомнил Туманов. – Что с девицей? Дал ты ей денег? Кто она? Расскажи мне.

– Очень милая молодая особа, – сказал Иннокентий, как-то по-особому поджав губы. – Между прочим, из дворян.

– Да ну?! – удивился Туманов. – А я-то ее сперва за горничную принял. И что ж?

– А то, – Иннокентий, видя слабость хозяина, позволил себе назидательно поднять палец, за что в крутую минуту мог бы и схлопотать по шее. – Если кто-то не пудрится и не наряжается, как тропическая птица попугай, то это не значит, что этому человеку не присуща утонченность характера и благородство мыслей и облика.

– Ну, ты загнул фортификацию, – усмехнулся Туманов. – Что ж это означает-то? Не изволишь ли разъяснить? Неужто этот голубой стручок так тебя очаровал, что рискнешь хозяина прогневать?

– Воля ваша, – Иннокентий обиженно поднял реденькие бровки.

– Да ладно, ладно, не обижайся, расскажи толком, – примирительно попросил Туманов. – Кто она? Откуда? Она ж говорила, только я все позабыл… Деньги-то взяла?

– Отказалась, – вздохнул Иннокентий. – Бедная, но гордая. Учительница она в школе. В месяц выходит ей от земства двадцать рублей жалованья. На то и живет. Уроки еще дает, кабацким да кулацким детям.

– А муж, дети?

– Детей нет, мужа, как я понял, тоже. Есть там же, в деревне, жених. Поэт.

– Поэ-эт?! – с презрением протянул Туманов. – Это который стишки плетет, что ли? Вот уж комиссия! Этот, пожалуй, мало того, что семью не прокормит, так еще и на женины деньги жить будет.

– Жених ее, ежели желаете знать, помещик. Именьишко у него имеется, – с удовольствием возразил Иннокентий. – А стишки, как вы изволили выразиться, для чувствительных и тонких натур – существенное вспоможение в жизни могут иметь. Любой барышне тонкое обхождение приятно. Особенно насупротив таких, у которых одна брань на устах…

– Поди! – устало сказал Туманов, подождал, пока Иннокентий выйдет, уронил на подушку большую голову, смежил глаза и тяжело задумался.

ЗАПИСКИ МЕЖДУ ДЕЛОМ, ПИСАННЫЕ РАБОМ БОЖЬИМ ИННОКЕНТИЕМ ПОЖАРОВЫМ.

Сентября 4 дня, четверг.

Если бы не мое умственное расположение, заключающееся в величайшей ответственности и размеренности мысли, вряд ли сумел бы я по порядку описать сегодняшние происшествия. Однако, мой покойный батюшка всегда поучал меня так: ты, Иннокентий, прежде чем сказать или сделать, вдохни медленно десять раз, и соответственно десять раз выдохни. Потом медленно же выпей пять глотков чистой воды. После – приступай. Батюшкиным советом я пользуюсь всю жизнь, и через это большое вспоможение имею, ибо человек я от природы нервический и слабый по конституции, и сила моя именно в упорядоченном размышлении над причинами и следствиями всего происходящего. Только благодаря батюшке и его наставлениям и достиг я нынешнего положения, в котором не нуждаюсь ни в чем, сбережения на черный день имею и матушку с сестрицей имею честь содержать. Мир праху его! Да упокоится душа его с миром!

К угощению в нижнем зале сегодня впервые подавали пулярок в белом вине с шафрановым соусом. Мосье Жак весьма волновался, что, при его послужном списке и всеми признанных достоинствах, выглядело почти комично. Когда, желая успокоить, ему указывали, что волнения его по существу есть пустота, он сердился еще больше и кричал, что русские, пусть даже самого высокого звания и чина, не понимают по настоящему тонких блюд, и рады, если их потчуют кашей с салом и рыжиками. Где-то в его словах, несомненно, прячется истина. Взять хоть меня. Сам я более всего с младых лет люблю клюквенный квас и расстегаи с печенью, и никакие французские тонкости с этим моим пристрастием бороться не сумеют.

Когда начали собираться гости, я не без удовольствия послал Тришку с каретой за барышней Домогатской. Сперва хотел доложиться хозяину, но потом передумал, видя его не в духе постоянно на протяжении последних трех дней. Ну и кто бы был в духе на его месте, имея на своем лице печать разбойного нападения и непрерывное колотье в раненом боку! Потому решил действовать на свой страх и риск, рассчитывая, что хозяин, как и накануне, в залы спускаться не будет, а займется делами у себя в кабинете. «Горячка» его все продолжается и гости (дамы особенно) выражают ему свое сочувствие на все лады. Однако, слухи об истинном происшествии в кругах уже поползли. Препятствовать им нет никакой возможности, ибо воистину сказано: «на чужой роток не накинешь платок».

Барышня приехала все в том же темно-синем платье (есть ли у нее другое на смену?), в пенсне, с блокнотиком для записи, еще более похожа на курсистку. Говорила со мной строго, но мило. Я как раз такое обхождение уважаю, и считаю его единственно приемлемым для обращения высшего сословия с низшим. Ну что за чудо барышня Софья! Глаза прозрачные, как темная вода в парковом пруду, пальцы тонкие, ловкие, голос звучный. Так и видишь, как она наставляет в науках своих учеников. Подумал вдруг, что ведь они, пожалуй, могут и не слушаться, и огорчать ее (чего возьмешь с деревенских-то!), и стало как-то неловко, захотелось оградить ее. Утешил себя расположением, что, когда выйдет она за помещика своего, он ей работать не позволит. А потом и свои детишки пойдут…

До начала большой игры показал ей расположение разных клубных помещений. Изволила удивляться современности обстановки и устройства, долго рассматривала лифт для подъема наверх и спуска продуктов, готовых блюд и другого имущества. Осматривала ватерклозеты (я конфузился, а ей – хоть бы что!), газовые лампионы и разноцветные електрические фонари над парадным съездом. Записала что-то в свой блокнотик, а мне сказала, не скрывая горечи:

– Вот, Иннокентий, глядите: богатые бездельники собираются, чтобы за вечер просадить деньги, на которые можно было бы построить не одну школу или больницу. И здесь же, к их услугам, самые современные и красивые достижения цивилизации! (При этом она кивнула на ватерклозет, а я потупился в смущении). – Вот вы, прислужник капитала, но все равно понимаете меня! – воскликнула Софья, заметив мое смущение, но неправильно его истолковав. – Подумайте, в это время крестьяне, которые кормят всех этих… сидят с лучиной! А вон там, гляньте, бархатные портьеры для создания интимного покоя и уединения для господ! А рабочие, создатели всех этих тканей и технических механизмов, всю жизнь ютятся в бараках с ситцевыми перегородками по двадцать человек в комнате. Справедливо ли это?!

– Может и несправедливо, – вынужден был согласиться я. – Но ведь, помилуйте, всегда так мир был устроен. Есть высшие и низшие, так Богом определено, не нам менять…

– До чего ж вы дремучи, Иннокентий! – барышня даже ножкой изволили топнуть от возмущения. А на щеках такой умилительный румянец проявился, что я, ничтожный, загляделся и следующие слова прослушал. Услышал, когда она про Бога нашего заговорила.

– Вот я атеистка по убеждениям, но и то знаю: Бог проповедовал равенство, всеобщее равенство людей! А все остальное придумали священники и власть имущие, чтоб удобнее было управлять и грабить народ. Понимаете?

Я покорнейше извинился и сказал, что понять и принять таких рассуждениев никак не могу. Софья сразу остыла, захлопнула блокнотик и сказала: