Навь и Явь (СИ) - Инош Алана. Страница 119

«Стук-скрип, стук-скрип», – спускался Островид под сенью украшенного резьбой навеса, и шуба – дар с княжеского плеча – мела длинными парчовыми полами деревянные ступеньки, которые жалобно крякали под тяжестью опускавшихся на них добротных, расшитых бисером серых сапогов. Не дойдя до воеводы трёх шагов, городской управитель сверху вниз протянул ему свиток.

– Это приказ князя Вранокрыла. Читай сам.

Владорх взял бумагу, пробежал её глазами. По мере чтения его светло-пшеничные густые брови всё больше хмурились, а в зрачках нарастал ледяной блеск. Дочитав до конца, воевода вскинул подбородок и хлестнул вокруг себя взором, полным стального негодования. С сухим жалобным шелестом свиток в его руках расползся, будто ветошь, и Владорх вызывающе поднял трепетавшие на пронзительном ветру половинки.

– Как ты смеешь?! – побагровел Островид, задохнувшись от ярости.

– Ты нас за телят неразумных держишь, посадник? – прогремел Владорх. – Скотину бессловесную в жертву приноси, а мы – воины и люди вольные, а потому пришельцев своими хозяевами признавать отказываемся. Всем давно известно, что вместо князя-владыки на престоле сидит какой-то самозванец, а Вранокрыла псы из Нави незнамо куда девали. Целый год терпеливо ждали мы его обещанного возвращения, да видать, в живых его уж нет! Не мог он в здравом уме такой указ подписать – наверняка тот пёс-ставленник подпись подделал, а печатью беззаконно воспользовался. Ребята, вы как думаете?

– Подделал, как пить дать! – поддержали дружинники. – Надоело нам, Островид, в безвластии таком жить! Или князя живого подавай, или катись отсюдова, шкура продажная!

– Братцы! – Воевода обвёл сверкающим взглядом воинов. – Разве верите вы, что Вранокрыл отдал бы свою землю и свой народ инородцам на поругание?

– Не верим, не мог он! – уверенно раздалось в рядах.

– Слыхал? – Пощёчина взгляда воеводы обожгла посадника, как перцовая настойка. – Мы не верим в предательство князем своего народа, а значит, остаётся только одно… – Рука Владорха легла на рукоять меча, и Островид отшатнулся, скованный ледяными обручами ужаса. – Предатель – ты, пёсий поддакальщик! Ты в сговоре с самозванцем!

Эхо этих слов хлестнуло посадника по сердцу кнутом, и он невольно попятился, спотыкаясь и цепляясь за перила.

– Это что… мятеж? – хрипло каркнуло его пересохшее горло.

– Называй как хочешь, – ответил Владорх. – А мы не сдадим город!

Светлый клинок, с холодным лязгом извлечённый из ножен, дерзко взметнулся к небу, словно грозясь вспороть брюхо беспокойных туч, после чего, помедлив, склонился и указал на Островида.

– Взять его! Вяжи изменника! – крикнул воевода, остервенело оскалив крепкие зубы.

Наступая на полы собственных пышных одежд, посадник принялся карабкаться по лестнице. Единственной силой, всегда стоявшей за него горой и обеспечивавшей его властью, была дружина, и вот – её у него не стало. Оскалившаяся частоколом сосулек пасть зимы поглотила его сына, а мятежный ветер из-под мученически корчащегося неба унёс всё остальное.

Прялка Берёзки жужжала всегда – зимой и летом, при ясном свете солнца и при тускловатом отблеске лучины; не оборвалась зачарованная нить и в дни страха, накрывшего Гудок пологом живых, ртутно-текучих и тяжёлых туч. Милева не находила себе места, охала, бросая жалобно-тревожный взгляд в окна:

– Да что ж это такое творится?! Неужто последние дни на земле настали? Да где же мужики-то наши, куда запропастились?

Стоян с Первушей утром ушли на рынок торговать товаром, и она боялась, как бы с ними не случилось чего худого, а пальцы Берёзки всё так же невозмутимо тянули чудесную нить. Под высоко повязанным передником ещё даже не намечалось округление живота, но биение новой жизни наполняло молодую кудесницу теплом.

– Придут, матушка, куда они денутся? – мягко успокоила она свекровь.

Боско с напряжённо-прямой спиной сидел за столом и перебирал пшено для каши. Мальчика этого принесло к ним в конце лета; упав без сил на пороге дома, он выглядел совершенным оборвышем, а вместо связных слов с его языка срывались лишь невнятные звуки вперемешку с нервной икотой. Беда, отнявшая у паренька речь, реяла за его плечами тёмным стягом, Берёзка чуяла её холодное дыхание и силу, способную лишить разума кого угодно. Она и без слов чувствовала: Боско пришёл именно к ней. Он откуда-то знал её, но не сразу смог объяснить. Семейство ложкаря не выставило пришельца вон, а приютило и обогрело, Берёзка же отпоила его целебными отварами. Если в первый день он смог с великим трудом, судорожно тряся головой, выдавить из себя лишь своё имя, то спустя месяц его опечатанные потрясением уста произнесли первые слова.

«Калинов мост… Матушка Малина, сестрица Голуба… закрыть… закрыть его хотели, – пробормотал он. – Заклинание… Не удалось, погибель их ждала… Мост их сожрал… Закрыть его надобно! Война… Не допустить её!»

Мало что можно было понять из этого бессвязного лепета, но постепенно отвар и тёплая волшба Берёзки сделали своё дело.

«В случае неудачи тётка Вратена велела мне отыскать бабку Чернаву, что живёт в Гудке, – смог более или менее внятно пояснить мальчик. – Нужно собрать новую четвёрку сильных, чтобы закрыть проход в Навь. Война грядёт оттуда».

«Бабули нет больше, – вздохнула Берёзка. – Я приняла её силу в наследство. Теперь я вместо неё ведовством в Гудке промышляю».

Как набрать новую четвёрку сильных? Берёзка не знала никого, кто обладал бы колдовским искусством – просто не успела ещё познакомиться с сёстрами по ремеслу, тихо и уединённо живя замужней жизнью в Гудке и не выбираясь за его пределы. Страждущие сами приходили к ней, нередко из дальних мест, и она просто старалась помочь им всем, чем могла. Травы она знала неплохо, но лучше всего у неё получалось прясть чудесную пряжу, вкладывая в неё посредством тонких и ловких пальцев тепло своего сердца и добрую волю к помощи. Солнечное чудо само вселялось в нить, поднимая веретено над полом; в чём человек нуждался, то пряжа и делала.

Последние дни лета падали спелыми яблоками, а Берёзке снились яркие, насмешливо-прохладные и твёрдые, как голубой хрусталь, глаза; сердце же устремлялось на восток, в сторону Белых гор. Пытаясь распутать клубок своей тоски и понять, куда та её манит, она ласково улыбалась своему молодому супругу Первуше, простому, доброму и работящему парню; где уж ему было понять её думы… А Боско ещё пуще растревожил Берёзкино сердце, принеся весть о Цветанке-Зайце. От него услышала она, что синеглазая воровка, ставшая Марушиным псом, живёт теперь с черноволосой женщиной-оборотнем в лесной глуши, воспитывая малышку Светлану. Впрочем, Берёзка лишь грустно вздохнула над своей детской любовью; когда-то такой сурово-прекрасный, такой нужный Заяц стал теперь бесконечно далёким. Он шёл своей одинокой звериной дорогой и вёл свою борьбу, в которой Берёзка уже ничем ему помочь не могла.

Сердце звало её на восток, туда, где Дарёна нашла своё кошачье счастье, но набухшее под сердцем семечко выпустило росток. Берёзка не спешила сообщать Первуше, что он станет отцом: что-то мягко смыкало ей уста, будто невидимый палец. Маленькая тайна поселилась в ней и вела себя тихо, не обнаруживая своего присутствия перед окружающими и не особенно беспокоя её саму. А когда земная утроба под Гудком задрожала от мерного «бух, бух, бух», холодное напряжение стиснуло Берёзке живот и рёбра острым желанием любой ценой спасти крошечное, но дорогое и светлое сокровище, росшее у неё внутри.