Навь и Явь (СИ) - Инош Алана. Страница 152

Куча дров вышла большой, горела долго, выстреливая искрами в небесную безысходную тьму. Поясница разламывалась, как подпиленное дерево, но Дарёна вознамерилась достоять до конца: это была последняя дань дружбы Тихомире, и мысль о преждевременном уходе с сожжения она отметала со скорбным содроганием. Ведь стояла же Ильга, и ничего, а у неё и вовсе девятый месяц. Сдерживая стон, Дарёна подпёрла спину рукой и чуть выгнула позвоночник.

– Может, тебе лавочку принести? Присядешь хоть, – шепнула Млада.

– Ничего, – прокряхтела Дарёна.

Наконец костёр догорел. Брана сгребла лопаткой немного пепла в горшок, чтобы унести домой и развеять над родной землёй, а Ильга болезненно морщилась и покряхтывала. Матушка Крылинка, поддерживая гостью под руку, квохтала озабоченно:

– Пойдём, голубушка… Тихонько. Отдохнуть тебе надобно.

Когда садились за поминальный ужин в узком семейном кругу, в дом постучались громко и властно. Твердяна велела работнице отворить дверь, и в горницу вошла закутанная в тёплый плащ княгиня Лесияра, принеся с собой запах зимы, снега и стали. Стряхнув плащ на руки сопровождавшей её гридинке, владычица Белых гор сняла шапку в знак почтения и соболезнования. Приметливый женский взгляд Дарёны рассмотрел и голубые тени, и красноту бессонных глаз, и прибавление новых седых прядей в волосах княгини, осунувшейся и собранной, как пружина.

– Война пришла в каждую семью, – молвила Лесияра, подходя к Твердяне и обмениваясь с нею троекратным поцелуем. – Соболезную всем, кто любил Тихомиру, и сама скорблю о ней. Её помощь в восстановлении моего вещего меча неоценима.

– Твой клинок уже почти готов, государыня, – ответила Твердяна с поклоном. – Осталась лишь отделка. Думаю, через пару седмиц твой верный друг вернётся к тебе.

– Это хорошо, – кивнула княгиня с усталой, но светлой улыбкой, тронувшей уголки её губ. – Но я пришла ещё вот почему… Мне доложили об одной отважной певице, чей баснословный голос разбивал вражеские черепа, как глиняные горшки.

Дарёна раскраснелась под тёплым, пристально-ласковым взглядом государыни, который в единый светлый миг вознаградил её за все пережитые ужасы. Он был дороже десятка сундуков с золотом и выше всех мыслимых почестей, и она, готовая растечься киселём по лавке, смогла только смущённо потупиться, устремив взгляд в миску с кутьёй.

– Да, было такое дело, госпожа, – усмехнулась Млада. – Уж не знаю, что за волшба заключена в её горлышке, но навии её песню ещё долго не забудут.

– За доблесть твою, Дарёна, объявляю тебе благодарность от всего нашего войска и Белогорской земли, – проговорила Лесияра торжественно, после чего, насупив брови, добавила: – Но с сего дня изволь сидеть дома, красавица. Не в том ты положении, чтобы жизнью своей вот так, шутя, разбрасываться… И не только своей.

– Но государыня… – начала было Дарёна, встрепенувшись всем своим обожжённым гневом и горечью сердцем.

– Тш, – строго перебила Лесияра. – Молчок! И слышать не желаю. У нас есть кому жизни свои на поле брани отдавать, и тебе среди них не место.

– Я ей то же самое говорю, госпожа, – добавила Млада. – Может, хоть тебя послушает, а то глянь, как губы надула! А по глазам видно, что про себя что-то там кумекает.

– Государыня, но ты же сама знаешь… Тебе же всё доложили! – захлебнувшись от отчаяния, воскликнула Дарёна. – За мою жизнь не бойся, песня оберегает меня, как щит зачарованный: в меня ни одна стрела не попала, хотя я разгуливала под целым дождём из стрел! И осталась невредимой, без единой царапинки. Любая из кошек, кои были там и видели меня, сможет в том свидетельствовать, клянусь. Мой голос мог бы сослужить хорошую службу, а ты велишь мне сидеть дома!

– Это приказ, – непреклонно отрезала Лесияра. – Мне что, тебя под стражу посадить и кольцо отобрать? Я это могу.

– Неужели моему голосу суждено пропасть бездарно? – Щёки Дарёны пылали, жар с холодом попеременно охватывали нутро, глаза набрякли слезами.

– Найти ему боевое применение и правда было бы весьма полезно, – вздохнула княгиня. – Это настоящий клад. Но я не могу отправлять тебя с ребёнком под сердцем в сечу, пойми ты это! Однако не отчаивайся… Что, ежели ты попробуешь обучить других такому пению? Неужто оскудела наша земля голосистыми девками? Ежели и правда песня от стрелы оберегает… Почему бы не попробовать? Ежели что, подстрахуемся дополнительно, щитами певунью прикроем со всех сторон, чтоб уж точно – ни-ни.

– Не знаю, государыня, сомнения меня одолевают, – пробормотала Дарёна, а у самой в сердце вспыхнула яркая искорка надежды.

– Попытка – не пытка. – Лесияра осушила чарку мёда, утёрла губы и кивком поблагодарила матушку Крылинку. – Я велю бросить клич по всей Белогорской земле, сыщем тебе учениц способных. Может, и выйдет толк из этой затеи.

Лесияра осталась на ужин. Поговорили за столом о битвах на востоке; воинству пробуждённых от покоя прародительниц удавалось сдерживать натиск Павшей рати, правда, болотные гады норовили нырнуть под лёд и пробраться вглубь земель по рекам. Приходилось спешно сверлить лунки по ходу их движения и заливать туда отвар яснень-травы или водную взвесь праха дев Лалады, чтобы выкурить чудовищ наружу.

Ночь с днём стали слишком похожими, чтоб судить о часе, в который княгиня покинула дом Твердяны. На прощание она поцеловала Дарёну и повторила:

– Смотри у меня. Учениц пришлю, но сама чтоб никуда не совалась мне! А то кольцо отниму и в светёлке запру. Поняла?

Та насупилась и угрюмо пробурчала:

– Поняла…

– Так-то. – Губы белогорской правительницы ещё раз тепло, по-родственному прильнули к виску Дарёны. – Ну, не дуйся. Здравия тебе и вашему с Младой дитятку. Береги себя и его.

Млада ночевать не осталась, вернулась в войско: отпуск ей давали только на похороны Тихомиры. Шумилка, в первый же день войны ушедшая в дружину Радимиры лучницей, тоже отправилась к своему отряду. Едва все расположились на отдых, как заохала Ильга. Матушка Крылинка с Зорицей и Рагной всполошились, захлопотали около неё, а та скалила длинные клыки и раздражённо огрызалась на женщин. В отблеске лампы её светло-янтарные глаза с золотыми ободками выглядели совсем дикими, звериными. Возня эта невольно разбудила Твердяну и остальных кошек; затопили баню, куда и отвели стонущую и рявкающую Ильгу. Дарёну к роженице не пустили:

– Не надобно. Разволнуешься – ещё, чего худого, сама рожать начнёшь с перепугу. А тебе ещё не срок.

В шубке, надетой на нательную сорочку, и в домашних чунях на босу ногу Дарёна дрожала, подпирая спиной стену бани. Ильга не кричала по-бабьи, а выла и рычала страшным и низким, раскатисто-хриплым голосом, и от этих звуков в низу живота у Дарёны что-то ёкало и холодело, а под шубой по телу рыскали толпы мурашек. Рядом нервничала Брана, скрипя шагами по снегу из стороны в сторону.

– Первое у нас дитё, – грызя ногти, сказала она. – Ох, ну неужто ей там и правда так больно, или она просто меня попугать хочет?