Навь и Явь (СИ) - Инош Алана. Страница 189

– Санда, – сорвалось с сухих, серых от пыли губ Дамрад.

Дочь лежала с лужицей крови под головой, а в глазу у неё торчала стрела, пробившая череп насквозь. На каменной стене, окружавшей руины дворца, стояла стройная лучница в серебристых доспехах и тёмном плаще с наголовьем.

– У нас приказ взять тебя живой, Дамрад!

На всём протяжении стены зажглись огоньки светочей: женщины-кошки окружили развалины, сверкая светлыми белогорскими клинками. Бесшумным водопадом посыпались воительницы со стены, обступая Дамрад и её свиту плотным кольцом; стройная лучница, застрелившая Санду, сама защёлкнула на запястьях владычицы три пары зачарованных наручников.

– Боишься, что сбегу? – усмехнулась Дамрад, обращаясь к воительнице на её языке. – Бежать мне некуда, не беспокойся. Как твоё имя, меткий стрелок?

– Я – Шумилка, дочь Гораны и внучка Твердяны Черносмолы, – ответила молодая кошка, откинув наголовье и сняв шлем. В свете огней жизнерадостно и самоуверенно заблестел изящный, чисто выбритый череп с чёрной косой на темени. – Той самой Твердяны, из четвёрки Сильных, что закрыла проход в Навь.

– Славное у вас семейство, – криво приподняла Дамрад уголок губ.

Череда ясных дней золотым ожерельем потянулась над Белыми горами, дохнуло оттепелью. Во влажном воздухе витал тонкий, грустновато-пронзительный, тревожно-сладкий дух весны, и Дарёна сквозь слёзы улыбалась, подставляя лицо солнечным лучам. Горана расчищала лопатой садовые дорожки от водянистого и тяжёлого, слежавшегося снега и набивала его в бочки, чтобы получилась полезная для полива талая вода; чёрная барашковая шапка сползла ей на глаза, рабочий серый кафтан был перетянут простым чёрным кушаком. Сквозь радужное марево ресниц Дарёне мерещилось, что это Твердяна работала в саду: со спины родительницу и старшую дочь было не отличить… Тот же затылок, покрытый чёрной пылью едва отросшей щетины, тот же стройный стан, длинные красивые ноги и сильные плечи.

Тот день зиял в сердце Дарёны незаживающей раной. Твердяна и Вукмира вернулись с совета у Лесияры спокойные, озарённые каким-то новым светом; матушка Крылинка сразу метнулась к супруге:

– Ну что там?

– Позже расскажу, мать, – улыбнулась Твердяна. – Давай-ка пока на стол накрывай… Что там у нас есть пообедать?

На обед был рыбный пирог, ватрушки-корзиночки с душистой сушёной земляникой и клюквенный кисель – всё как всегда. Семья собралась за столом, во главе которого восседала, конечно, Твердяна в белой рубашке и нарядном кафтане – чёрном с богатой серебряной вышивкой; в него она оделась для посещения княжеского дворца, а на голову по этому случаю навела ослепительный глянец.

– Дарёнка, ты чего не ешь? – нахмурилась она. – Клюёшь, как птаха… На-ка вот.

С этими словами оружейница положила в миску Дарёны увесистый кусок пирога – и попробуй, откажись под этим ласково-строгим, внимательным взглядом светлых и суровых, как белогорская сталь, глаз! Дарёна, впрочем, ела только вкусную, пропитанную рыбным и луковым соком корочку, а розовый ломтик сёмги собиралась отнести Младе.

Вукмира съела лишь пару земляничных ватрушек с кружкой молока, не притронувшись к рыбе. От неё веяло хвойно-медовым покоем Тихой Рощи, в голосе звенели струи родника с живительной подземной водой, а в глазах отражалась недосягаемая мудрость горных вершин и чистая небесная синь, по которой все так соскучились. Все, кроме Твердяны и Крылинки, всегда немного стеснялись её, а сейчас особенно робела Рагна: ещё бы, сидеть за одним столом с самой главной жрицей Лалады в Белых горах! Впрочем, напряжённый ледок смущения быстро растаял: Вукмира была вполне обычной – земной и тёплой; она ела, дышала и говорила, как все, и только проникновенно-мягкая мудрость озаряла её облик светом вечного лета. Также Вукмира приносила прозрачный, как слеза, тихорощенский мёд в туесках, рассказывала сказки застенчивой молчунье Раде, и всякий раз после её ухода в доме ещё долго сохранялся особый, торжественно-чистый, умиротворённый настрой, как в День поминовения предков, после посещения всей семьёй места упокоения женщин-кошек.

После обеда Дарёна пошла кормить Младу; та, как всегда, учуяв рыбку, приоткрыла глаза и съела весь ломтик, старательно очищенный Дарёной от косточек, а также выпила и молоко. Захныкала дочка, прося кушать, и Дарёна поднесла её к груди супруги, раздвинула прорезь рубашки и высвободила сосок. Млада уже как будто понимала, что от неё требовалось, и в течение всего кормления терпеливо сидела, навалившись спиной на подушки. А в этот раз её руки сами поднялись и обняли малышку, и Дарёна со сжавшимся от горьковатой нежности сердцем услышала мурлыканье.

– Млада! Ладушка моя, ты слышишь? Ты понимаешь, кто сосёт твою грудь? – спрашивала она, заглядывая в бездумные, лишённые света души глаза. – Это наша доченька, наш котёночек, наша Зарянка…

Ничего не отвечала супруга, в её глазах отражалась лишь пустая небесная высь. Подавив горький вздох, Дарёна прильнула губами к родному виску, припорошённому холодным серебром первой седины. Наевшись, Зарянка сладко уснула под успокаивающее «муррр»; Дарёне не терпелось рассказать об этом чуде, и она, уложив обеих кошек, маленькую и большую, устремилась в горницу.

Переступив порог, она словно в ледяную воду окунулась: в горестно-звонкой тишине слышались всхлипы. Зорица, уткнувшись в плечо родительницы Твердяны, тихо плакала, а матушка Крылинка сидела за столом со сцепленными в замок пухлыми пальцами. По её окаменевшему лицу медленно текли слёзы. Рагна хлюпала носом на плече у Гораны, а растерянная Светозара сидела с платочком около Крылинки и время от времени промокала ей щёки. Огнеслава стояла у окна, и на её высоком и светлом, как у Лесияры, лбу пролегла тяжёлая складка скорбной думы. Что за новое горе пришло в их дом? Сердце Дарёны морозно сжалось: может, Шумилка погибла?

– Что случилось? – пролепетала она, еле двигая вмиг помертвевшими губами.

Однако отвечать ей не спешили. Твердяна ласково вытирала своими тёмными рабочими пальцами слёзы со щёк младшей дочери:

– Ну, ну, Зоренька…

– Почему именно ты с тётей Вукмирой, матушка Твердяна? – глядя на родительницу затуманенными болью глазами, всхлипнула та.

– Потому что суждено так, доченька, – с шершавой и тёплой, как войлок, хрипотцой ответила оружейница. – У каждого есть свой час – вот наш с сестрицей и пробил нынче. Меч Предков не ошибается, его сама земля Белогорская взрастила, силой напитала. Держись, дитятко, не убивайся. Солнышко красное должен кто-то в небо вернуть. А как выглянет оно из-за туч – там и войне конец.

– Чтобы посадить дерево мира, нужно зарыть в землю семя, – молвила Вукмира. – Мы станем этими семенами, а уж тем, что взрастёт над нашей могилой, вы распоряжайтесь сами.

Это слово – «могила» – ударило по сердцу Дарёны леденящим навьим клинком. Неведомым чудом она ещё держалась на одеревеневших ногах, пытаясь уразуметь, что же случилось и почему все оплакивают Твердяну и Вукмиру, словно провожая их в смертельную битву. Оружейница тем временем, расцеловав Зорицу в глаза и мягко отстранив, раскрыла объятия старшей дочери. Горана, оставив плачущую супругу, крепко стиснула родительницу и зажмурилась.