Навь и Явь (СИ) - Инош Алана. Страница 92

Женщина пришла за советом по «бабьим делам»: что-то «там» её беспокоило, докучали то какие-то рези, то ноющая боль, зачастили нездоровые выделения. Получив целебные травы и подробные наставления по лечению, она поблагодарила сестёр и скромно подвинула к ним узелок с подарком.

– Ночь уж на дворе, куда вы пойдёте? – гостеприимно озаботилась Вратена. – Оставайтесь.

– Да мы у родичей тут остановились, – уклончиво ответила женщина.

Не став задерживаться, поздние гости покинули дом, а за ними следом в сени выскользнула Голуба. Вернулась она скоро, молчаливая и встревоженная.

– Ну, чего там? – спросила её мать.

– Обернулась я птицей-совой и за гостями нашими проследила, – ответила девушка. – Слышала я их разговор. Женщина говорила, мол, не она это. У той, мол, лицо другое совсем было, глаза ледяные и злющие – такие нескоро забудешь. А у этой – иные: угрюмые, но не злые. И волосы короткие, а у той коса была. А мужик-то ей: «Косу-то и обрезать можно». А баба ему: «Можно-то можно, но те глаза я из тысяч других узнаю, не перепутаю. Неужто я убийцу моего мужа и твоего брата в лицо не признала б? Я сама в неё навозом швыряла. Она, проклятущая, ещё деньги мне предлагала за мужа убитого».

Вратена недобро зыркнула в сторону Северги.

– Ну, видишь сама теперь, что слухи уж пошли. Эта баба из Змеинолесского сюда не за советом да лечением приходила, а нарочно – на тебя посмотреть. Уходить тебе пора. Эта не признала – другие признать могут.

– Уйду, не беспокойся, – хмыкнула навья.

Рассматривая своё отражение в миске с водой, она думала: неужели так преобразили её месяцы противостояния с костлявой девой, что эта красивая вдова, глядя в глаза убийцы своего мужа, не узнала её? Ну да, лицо осунулось слегка от болезни, седина поблёскивала в коротко остриженных волосах, но в целом она осталась прежней. «Иные глаза»… Может, конечно, со стороны и виднее, но особых изменений в своих глазах Северга не замечала.

Или ведуньи тут что-то наколдовали?…

– Горе этой бабы сделало её глаз острым, на него пелену обмана никакими заговорами уж не накинешь, – вздохнула Малина. – Даже если б хотели мы, ничего сделать не смогли бы. Просто не узнала она тебя.

Ночь была полна кузнечикового бодрствования и мерцания далёких звёзд над лесом. Когда Северга, сидя на крылечке, ловила дыхание ночного неба и перекатывала в груди зябкий комочек своего одиночества, её локоть защекотало что-то невесомое и тёплое, шелковисто-ласковое. Оказалось – прядь распущенных волос Голубы. Пропуская это струящееся волшебство меж пальцев, навья улыбнулась.

– Не говори, что ты проигрываешь своей сестре в красоте. Каждая из вас хороша по-своему, но твоя красота мне ближе.

В молчании Голубы горчила разлука, а звёздный свет печально мерцал в её глазах.

– Видела ту женщину? Я правда убила её мужа, – сказала Северга, проверяя, дрогнет ли эта подснежниковая чистота, отвернётся ли, отвергнет ли её с отвращением. – Он в числе прочих полез на меня с вилами. Я уже не помню его, да и вдову его с трудом узнала.

– У каждого своя правда. Так всегда было, есть и будет. – Тёплая ладошка Голубы легла на щёку Северги. – Я люблю тебя, навья.

– Ты всё ещё пахнешь, как девственница, – пробормотала навья, погружая губы в мягкую подушечку этой ладони.

Уснув на плече Северги, Голуба проснулась на крылечке одна, закутанная в намокшее от росы одеяло. Над тёмной стеной леса розовела заря, подрумянив краешек неба, и сердце сжалось: неужели уже ушла?

Бух… Бух… Бух… Тяжёлые шаги приближались, и вот – рядом остановились сапоги, поблёскивавшие чешуйками брони. Край чёрного плаща обмёл ступеньки, и высокая жутковатая фигура в доспехах, поравнявшись с девушкой, спустилась с крыльца. В одной руке женщина-воин держала шлем, а на другой, покалеченной, чернела кожаная перчатка. Меч висел справа, чтобы его было удобнее вынимать из ножен левой рукой.

Отяжелевшее от холодной влаги одеяло соскользнуло к ногам Голубы. Встав, девушка сверлила взглядом спину Северги, пока та не остановилась. Сердце ёкнуло, а Северга обернулась – суровая и незнакомая в воинском облачении.

– Так смотришь – аж спина чешется. – Твёрдые, горько и жёстко сложенные губы чуть покривились в усмешке.

Неужели не вернётся, не взойдёт снова на крыльцо, не сожмёт в объятиях? Вчерашняя Северга, в светлой льняной рубашке, в чунях с онучами и без этого скрывающего тело и душу панциря доспехов, наверно, и вернулась, и обняла бы, а эта, отчуждённая и страшноватая – вряд ли. Горечь спустилась холодной седой паутинкой на сердце Голубы.

Зажав шлем под мышкой, Северга протянула девушке руку – будто прочла её мысли. Паутинка горечи осветилась грустным солнцем: нет, это всего лишь доспехи придавали Северге воинственный и непривычный для Голубы вид, глаза же оставались прежними и принадлежали той, кому она подарила свою невинность в тихом ельнике. Левая, непокрытая рука навьи была тёплой, а мертвящий холод правой чувствовался даже сквозь перчатку.

– Голуба! – Суровый оклик матери, вспоров утреннюю тишину, хлестнул девушку между лопаток, и она съёжилась. – Иди в дом сей же час!

– Останься. И расправь плечи, – шепнула Северга. – Я хочу запомнить тебя такой – мудрой, спокойной, непоколебимо светлой. Твой облик поможет и мне сохранять твёрдость в трудный час.

И снова:

– Голуба, паршивка такая! Я с кем разговариваю? Ты что, оглохла?!

Пальцы Северги, придержавшие подбородок Голубы, не дали ей обернуться в сторону матери. Всем телом, душой и сердцем потянулась дочь Вратены к навье, и дыхание Северги защекотало ей веки. Целомудренный поцелуй в глаза – и женщина-оборотень отступила. Рука выскользнула из руки, а крапива уронила с жгучих листьев росу, задетая краешком чёрного плаща.

Обе сестры-ведуньи стояли на крыльце, провожая взглядом уходящую Севергу. Когда тёмная фигура растворилась в лесу, Вратена молвила:

– Солнце покажется – и двинемся следом. Она хочет повидаться с дочерью, а значит, пойдёт в Навь.

– А хозяйство на кого оставим? – растерянно спросила Голуба.

От взгляда матери ей стало жутко и тоскливо.

– Какое хозяйство, дурочка? Нам не суждено вернуться домой. Что такое четыре жизни супротив многих и многих тысяч? Капля в море. И если нужно пожертвовать четырьмя жизнями, чтобы не дать случиться страшному кровопролитию – мы это сделаем. Собирайся в путь.

Когда Северга спала, одурманенная обезболивающим отваром, мать с тёткой Малиной через её душу пытались соприкоснуться с Душой Нави и прочесть там заклинание, запирающее Калинов Мост. Пока навья в бреду бормотала имя Жданы, над нею склонялись сёстры-ведуньи и, дрожа веками жутко закатившихся глаз, силились выловить в бескрайнем и тёмном, холодном, тоскливом пространстве заветные слова.