Любовь первого Романова - Степанов Сергей Александрович. Страница 12

Всяческая суета! Бояре местничают, а того не ведают, что их ссоры суть суета сует. Когда же исчезнет сие враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество? Сжечь бы в печи все разрядные и случные книги, все челобитные о случаях и местах. Сжечь, дабы проклятое местничество не могло вспоминаться вовеки!

Марья не знала, о чем думал князь Пожарский, опустивший седую голову. Она всем сердцем сочувствовала прославленному воеводе и была готова расцарапать своими острыми ногтями наглую рожу Бориски Салтыкова. Она помнила, каким перепуганным выглядел Бориска на Каменном мосту, когда Пожарский спас их от казацких пик и сабель. Сейчас Борис глядел петухом, преисполненным важности и спеси. Челядь на крыльце подобострастно хохотала, тыча перстами в опозоренного воеводу. Марья взглянула на дядю. Федор Желябужский хмуро наблюдал за унижением князя. Дядя медленно вылез из возка, косолапя по-медвежьи направился к высоко крыльцу. Тяжело поднявшись по ступеням, он шепнул что-то на ухо молодому боярину. Салтыков нехотя сошел вниз и громко, чтобы слышала челядь, сказал Пожарскому:

– Недосуг мне слушать твое покаяние. Должен я быть у великого государева дела: судить вора, воруху и воренка. А ты, князек, постой у меня на дворе, повинись и поплачься. Эй, коня!

Конюхи подвели ему жеребца. Салтыков вскочил в седло и выехал со двора, сопровождаемый многочисленной челядью. Федор Желябужский, проходя мимо князя, поклонился ему глубоким поясным поклоном, сочувственно вздохнул, но ничего не сказал. Дмитрий Пожарский только ниже опустил голову.

Когда возок Желябужского неторопливо двинулся вслед за боярской свитой, Марья спросила дядю:

– Неужто Борька честнее князя Дмитрия Михайловича?

Дядя, поразмыслив, как делал это даже перед самым простым ответом, объяснил:

– Род честнее.

Спроси Марья бабушку, мастерицу рассказывать, она поведала бы одну из бесчисленных историй о местнических спорах и даже позабавила бы внучку, представив в лицах, как иной боярин, коему государь велел на пиру сидеть ниже другого, бьет челом, что ему сидеть ниже невместно, ибо родичи и предки его никогда ниже не сиживали. Бывало, царь велит посадить его насильно, а обиженный кричит: «Хотя де царь ему велит голову отсечь, а ему под тем не сидеть!» – и спустится под стол. Царь укажет вывести его вон, но боярин только пуще упирается и отказывается вылезти из-под стола. Государь велит не пускать строптивца пред свои светлые очи, однако и опала не помогает сломить боярского упорства. Об этом бы и о многом другом непременно бы рассказала бабушка Федора, но дядя Федор ограничился словами:

– За места наши предки головы на плахи клали. Уважаю князя Дмитрия, но боярский приговор справедлив. Пожарские не в версту Салтыковым.

Показались Боровицкие ворота. В длинном каменном проходе гулко зазвучало цоканье копыт, и через мгновение они уже были в Кремле. Марья, выглядывавшая из-за широкой спины, узнавала и не узнавала места, которые исходила и избегала за месяцы осады. Многое уже успели починить. Над Золотой Царицыной палатой и над Постельным крыльцом были устроены медные кровли, деланные котельными мастерами. За Золотой палатой в новосрубленных Больших государевых хоромах обитал великий князь, царь и государь Михаил Федорович всея Руси. Сейчас Марье и представить было невозможно, что когда-то она бегала, держась с ним за руки, и защищала его от драчливых двоюродных братьев.

За сотню шагов до государевых хором Борис Салтыков спешился. Порядки в Кремле были не те, что при поляках. Ныне даже боярину не дозволялось въезжать на царский двор верхом. Знатному человеку за такое бесчинство грозила темница до государева указа, а если бы какой-нибудь холоп без боярского ведома осмелился провести лошадей мимо Постельного крыльца, ему бы учинили беспощадное наказание кнутом.

Кинув поводья своему конюху, Салтыков приказал Желябужскому:

– Поезжай в Разбойный и жди, когда пришлют за ворухой.

На косогоре, где южная стена смыкалась с восточной, над Москвой-рекой возвышалась круглая Беклемишевская башня. В ней располагался Разбойный приказ, коему были ведомы всего Московского государства разбойные и татинные и приводные дела. В башне был устроен застенок, где допрашивали и ставили с очей на очи всякого чина людей, изыманных на разбое, в смертном убийстве, поджоге и иных воровских статьях. Полсотни заплечных дел мастеров, меняя друг друга, ломали на дыбе, жгли огнем и мучили разными пытками злочинцев, дабы те повинились и выдали своих товарищей по разбою. Работа кипела день и ночь напролет, пытали и мучили и по праздники, потому что лихие люди чинили убийства, не разбирая дней.

Желябужского ждали с раннего утра и сразу же провели к дьяку Семену Заборовскому. Худой, с землистого цвета испитым лицом, дьяк глядел на мир мрачно и сердито. Бросив хмурый взгляд на Марью, дьяк с сомнением качнул головой.

– Молода девка!

– Она моя сестрина. Дочь сестры. Понимает маленько по-ляшски, – объяснил Желябужский.

– Какой сестры? Вы ведь только просватали ее за Волкохищную Собаку?

– Нет, за Собаку просватали младшенькую. Она – дочь старшей, которая за Ванькой Небылицей.

– Добро, что сестрина! Такого дела чужой девке не доверишь. Оно, конечно, с малым дитем посидеть великого ума не надобно. Но ведь имеется боярский наказ, – дьяк развернул столбец, склеенный из нескольких листов бумаги и нараспев прочитал:

– «Буде воруха и воренок учнут говорить промеж собой по-ляшски, по-латынски али на ином каком языке или учнут обмениваться тайными знаками, то проведать доподлинно, что сие значит…»

Федор Желябужский недоуменно хмыкнул, но Заборовский продолжал:

– «…и не замышляют ли они завести какое воровство или смуту, а буде замышляют, то отнюдь сего не дозволять и стараться доискаться, не чинят ли сего по наущению иноземного потентата…»

– Семен! – пытался прервать дьяка Желябужский, но тот только отмахнулся:

– «…а ежели воруха или воренок признают, что подыскивают Московское царство с ведома иноземного потентата, то стараться дознаться, с кем они имели письменные ссылки: с королем литовским али королем свейским…»

– Семен! – еще раз подал голос Федор, и тут только дьяк остановился, недоуменно посмотрел на Желябужского, потом в свиток и, словно стряхивая с себя какое-то наваждение, пробормотал:

– Так писано. Ведаешь, каково от наказа отступать?

– Ведаю, Семен, ведаю, – примирительно сказал Желябужский.

Раньше Заборовский служил дьяком Посольского приказа. Отправили его с посланником, думным дворянином Степаном Ушаковым, к кесарю Матьяшу говорить, чтобы кесарь по примеру предков своих был в братской любви и дружбе с великим государем Михаилом Федоровичем. Кесарь дал ответный лист, но неведомо кому написанный. К тому же толмач донес, что кесарь, принимая посланников, не встал при упоминании имени Михаила Федоровича, а только приложил руку к шляпе.

Посланники оправдывались, что лист приняли без хитрости, хотели как лучше, но по грехам и простоте ошиблись. Бояре оправданий не приняли и говорили Семену Заборовскому: «Степан Ушаков действительно человек служилый и посольских обычаев не знает, а ты, Семен, сидел в Посольском приказе, тебе это дело за обычай. Хотя бы смерть свою там видели, а грамоты без государева имени не должны были брать». Дьяка били батогами и отправили служить в Разбойный приказ. После этого он дал себе твердый зарок своим умом не рассуждать, а исполнять буква в букву, что писано в наказах. Свернув столбец, он мрачно буркнул:

– Ну, пошли, девка.

Они спустились в подземелье. Скользкие каменные ступени вели к потайному колодцу, вырытому на случай долгой осады, а по бокам были устроены темницы. Дьяк коротко объяснил по дороге:

– Воруху скоро возьмут к пытке. Скажи ей, что тебя прислали приглядеть за воренком, а сама примечай, не проговорится ли она… ну как в наказе писано.

Они остановились перед низкой дубовой дверью, обитой позеленевшими медными полосами. Сторожа долго возились с запорами. Дверь чуть приоткрыли, втолкнули внутрь Марью и вновь закрыли на все запоры. Девушка огляделась. В темнице тлела тусклая плошка, едва освещавшая кусок стены и низкого свода. У стены была брошена охапка соломы, на которой смутно угадывалась фигура узницы. Марья поздоровалась: