Любовь первого Романова - Степанов Сергей Александрович. Страница 28

Пол мыленки, устроенной в верхних хоромах, был сплошь покрыт свинцовыми листами, крепко опаянными по швам аглицким оловом, дабы вода не протекла в подклеть. На свинцовом полу набросан мелко рубленный можжевельник для духа. По лавкам положены пучки разных трав. Душистое сено было покрыто полотном. Изразцовая печь с каменкой, наполненной полевым круглым каменьем, дышала жаром. Марья сначала заняла место наверху на полке, но когда бабы-повитухи поддали пару, плеснув ядреного квасу на раскаленный докрасна сорник, она задохнулась и опрометью перебежала вниз на лавку. В густом квасном пару не было видно повитух, только слышались их отрывочные восклицания и грубые шутки. Бабы двигались вдоль лавок и осматривали невест. Дошла очередь до Марьи. Старшая повитуха велела ей встать, грубо повернула, разжала руки, стыдливо прижатые к низу живота, и разочарованно цокнула языком:

– Не годишься, мяса еще не нагуляла! Бери пример с соседушки. Есть за что ухватиться!

Повитуха смачно шлепнула по толстой ляжке распаренную молодку, и та взвизгнула на всю мыльню. Марья выбежала в мовные сени. Посреди сеней стоял стол, на котором лежала разная мовная стряпня – веники, войлочные колпаки, тафтяные опахала. Среди стряпни была брошена одежда невест. Марья нашла свое платье и начала одеваться сама, не дожидаясь сенных девок.

Со всех городов Русской земли привезли невест на царский смотр. Привезли под страхом великой опалы и нещадного наказания тому из дворян, кто дерзнет утаить девицу на выданье. Сначала их отбирали воеводы в съезжих избах, потом самых красивых отправили в Москву. Таких набралось пятьсот. Каждую привезли в сопровождении многочисленных родственников. Москва еще не полностью отстроилась, приезжие ютились у московской родни, в избах и амбарах, иногда просто под навесами во дворах. Все смотрели друг на друга с подозрением, жадно внимали любому слуху, хулили чужих и нахваливали своих невест. Никому не было покоя и многие из посадских в сердцах говорили, что лучше бы дворяне своих дочерей в воду посажали, чем баламутить народ.

Марью Хлопову обряжали всей родней, ближней и дальней. Шили и переделывали цветное платье, с великими трудами собрали кузню – золотые и серебряные украшения. Больше, правда, надеялись на бабушкины ожерелья и серьги, но по приезде в Москву выяснилось, что Федора всю свою кузню уже пожертвовала обители, которую выбрала для монашеского житья. Пришлось многое покупать. В Коломне хотя бы верили в долг, а Москва ничему не верила: ни слезам, ни клятвенным обещаниям. Отец только зубами поскрипывал, когда московские купчишки заламывали безбожные цены.

Каждый день двадцать-тридцать невест привозили на государев двор, где их испытывали верхние боярыни. Девицам велели прохаживаться по светлице поодиночке. Марья замечала, что многие посмеиваются над ее нарядами. Одно у нее было доброе – черные лисы, которых подарил Гаврила Хлопов, и отливавшие серебром соболя, которых прислал поносить на царском смотре троюродный дядя Мирон Хлопов. Оба родственника раньше служили письменными головами в Сибирской земле, и таких зверей, что водились у них в сундуках, не было ни у кого из невест. Но меха мехами, а вот ее платье было пошито не по-московски, и серьги были с одной подвеской, тогда как у других невест подвески висели в три яруса от мочек до плеч. Грубых золотых обручей на запястье вообще никто не носил, у всех невест запястья обвивали тонкие изящные цепочки. Марья слышала, как за ее спиной хихикали: «В три молота стегано! Серпуховского дела! Каменья в них лалы – на Неглинной брали». Вернувшись со смотрин, Марья от досады забросила злополучные обручи в самый дальний угол. И кто только из коломенских родственников сберег дурацкую кузню со времен Ивана Калиты!

Но диво дивное! Всякий раз словно чья-то невидимая рука выхватывала ее из толпы жаждущих стать царицей. Вот уже две трети отвергнутых и рыдающих невест отправились восвояси вместе с мрачной родней, а имя Марьи Хлоповой после каждого смотра заносили в список оставленных для дальнейшего испытания. Через две недели наступил черед бабок-повитух, которые должны были решить, кто из красавиц пригоден к государевой утехе и чадорождению. И вот повитухи произнесли свой приговор.

Марья не знала, горевать ей или радоваться. Обидно, конечно, будет выслушивать попреки разочарованной родни, да и в Коломне начнутся пересуды. С другой стороны, она даже была рада окончанию всех этих унизительных хлопот и треволнений. Она быстро облачилась в белую сорочку, сверху надела вторую, цветную, подпоясалась поясом, потом надела летник, забросила за спины рукава. Когда она уже заплела косу и прикрепляла накосник с шелковой кистью, в сенях появилась Федора Желябужская в черном одеянии.

– Бабушка! – бросилась к ней Марья. – Поехали домой.

Федора, не говоря ни слова, крепко взяла внучку за руку и повела ее по крытому переходу. Потом они спустились по лестнице, прошли через теплые сени и снова поднялись к другому терему. Крутые лестницы были устроены с площадками, называемыми отдыхами, но бабушка нигде не останавливалась, безошибочно находя дорогу в запутанных дворцовых переходах. Она привела внучку в Передние сени, где их ждал постельничий Константин Иванович Михалков.

Постельничие всегда считались самыми доверенными и ближними к царям людьми. Одно дело быть в младшем дворцовом чину и приглядывать за государевой постелькою, как Тимоха Хлопов. Другое дело – иметь чин боярина постельничего. У царя Ивана Грозного постельничим служил князь Иван Петрович Залупа Охлябинин. Князь честно заслужил свое прозвище. Царь Иван Грозный был великой набожности государь. Святое Писание знал наизусть, посты соблюдал неукоснительно и в Александровой слободе учинил строгие монастырские порядки. Вставал затемно, сам восходил на высокую колокольню и звонил к утрене, а после службы в простом черном одеянии вкушал постную пищу в трапезной вместе с опричниками.

Но порой в царя словно вселялись бесы. Иван Грозный сбрасывал монашеское одеяние и устраивал пиры без удержу и меры. Скликали скоморохов, которые нацепляли на себя звериные хари, плясали бесстыдно и пели похабные песни. А в царскую опочивальню созывали молодых рынд, знатных дворянских и боярских родов, которые сопровождали царя на торжественных приемах, держа в руках серебряные секиры. Устраивали между рындами потешные бои, только бились не секирами, а собственными срамными удами, чем потешали царя до слез. Князь Иван Охлябинин от государевой потехи не уклонялся. Ополчившись бранною яростью, он являл супостату силу мышцы своей и побивал молодых рынд крепчайшей, как дубовый сук, плотью. Государь изволил наблюдать за потехой со своей постели и князя милостиво хвалил и ставил в пример иным.

Ныне в царской опочивальне подобных потех не устраивали, но постельничий по-прежнему был самым ближним из бояр. Он имел при себе малую печать, коей скреплялись срочные государевы грамоты. Постельничий участвовал в выборе невест. Михалков был уже немолод, на лбу залысины и поредевшие власы подернуты сединой. Однако не зря говорят – седина в бороду, а бес в ребро. Михалков поглядывал на молодух с нескрываемым вожделением, облизывая сочные не по-стариковски губы и топорща толстые пшеничные усы с проседью. Его сладострастные взоры смущались скромных девиц, прятавшихся за спинами подруг. А иные бойкие девицы, наоборот, старались пройтись перед Михалковым так, чтобы под свободной одеждой угадывалась высокая грудь или линия ноги в надежде, что постельничий опишет их пышные стати царственному жениху.

Михалков велел подьячему внести имя Марьи в список невест. Подьячий, стоявший лицом к стене, чтобы даже краешком глаза не видеть лица царских невест, засомневался:

– Повитухи же не одобрили!

– Не твоего холопьего ума дело! – сказал своим высоким, почти бабьим голосом постельничий.

Подьячий положил на колено свиток, нашел под фамилиями невест пустое местечко и вывел борзой и разлетистой скорописью: «Ивана дочь дворянина Хлопова Марья». Пока он писал, бабушка старалась, сколько можно было, поправить наряд внучки: одернула платье, наспех одетое в сенях, немного растеребила косу, чтобы казалась шире, заново завязала длинные рукава.