Любовь первого Романова - Степанов Сергей Александрович. Страница 53

В сенях раздались возгласы удивления. Милюкова выскочила поглядеть, в чем дело, и вернулась в радостном изумлении.

– Повар княгини Черкасской испек целую крепость. Не видывала подобного дива. Заносите ужо!

В светлицу внесли огромное блюдо, на котором раскинулся город, окруженный крепостными стенами. Башни венчали шатры из сбитых сливок, стены были украшены изюмом, зубцы сделаны из разноцветных цукатов. Подъемный мост из запечатанных пчелиных сот был переброшен через ров, наполненный малиновым вареньем. Выпеченные из теста воины охраняли крепость, одни угрожающе подняли над головами ядра грецких орехов, другие готовились встретить врага засахаренными сливами.

– Как же тронуть такую лепоту? – заохали комнатные бабы.

Милюкова решительно взяла в руку нож, одним махом отсекла башню и с поклоном преподнесла ее государыне. Марья попробовала лакомство и чуть было не выплюнула. Сладкая крепость была красива, но плохо пропечена. Однако вида подавать не следовало. Еще не хватало испортить отношения с княгиней Черкасской. Она через силу глотала непропеченное тесто и только нахваливала. Угостили девиц-боярышень и комнатных баб, даже девочке-сиротинке достался малый кусочек. И что удивительно, все в один голос хвалили произведение повара и божились, что никогда такой вкуснятины не пробовали, тем самым еще раз подтвердив истину, что главное – это внешний вид, а не содержание.

Ночью Марью мучили кошмары. Она спасалась от преследователей, убегая по подземному ходу и задыхаясь от недостатка воздуха. Много раз просыпалась, подходила к окошку, но стояла такая духота, что жаркий ночной воздух не приносил вожделенной прохлады. Ее мутило, во рту ощущался противный привкус. Глотнув воды, она вновь бросалась на постель и пыталась найти забвение в тревожном сне. Под утро ей приснилось, что братья Салтыковы схватили ее у палат Расстриги и потащили на казнь. Свекровь с сестрицей махнули расшитыми ширинками, и ее посадили на кол. Она проснулась от резкой боли. Живот болел так, как будто ее и в правду подвергли ужасной казни. Кусая губы, чтобы не застонать, Марья сползла с постели и, перебравшись через храпящих на полу боярышень, опрометью пустилась в нужной чулан. Там ее вырвало липкой слизью, в которую превратились съеденные за день лакомства. Девушку буквально выворачивало наизнанку, желудок был полностью опорожнен, но ее продолжало тошнить зеленой желчью. Она уже не могла сдерживать стоны.

Обитательницы чердака переполошились. Машка Милюкова, насилу проснувшись, прибежала в чулан и увидела позеленевшее лицо царицы, склонившейся над отверстием в полу.

– Худо, государыня? – она тревожно шепнула на ухо: – Не перепутала ли ты склянку? Действительно ли вылила отраву?

– Переела сладостей… – слабым голосом ответила Марья и вновь содрогнулась в приступе рвоты.

– С чего бы так? Я теми сладостями лакомилась и здоровехонька. Разве что опять подменили склянку, – гадала Милюкова, подозрительно глядя на комнатную бабу Бабариху, заглянувшую в нужной чулан.

У Марьи теплилась надежда, что к утру все пройдет. Однако тошнота то отступала, то вновь возвращалась. Она еле отстояла службу в крестовой палате, а когда вернулась в спальню и увидела блюда с яствами, занимавшими все свободное место, схватилась рукой за рот и опрометью бросилась в нужной чулан. О рукоделье не могло быть речи. Явившихся с вышивками мастериц отпустили, и по всему Кремлю разлетелась весть о недомогании государыни. По углам шептались, отчего бы могла приключиться такая немощь. Комнатная баба Бабариха, за передвижениям которой внимательно следила Милюкова, бегала с доносами к Евтинии. Вскоре от Салтыковых пожаловал Михайла передать камень-безуй, купленный за большие деньги за тремя морями.

– И тот камень надобно бросить в воду и пить с молитвой. Хворь как рукой снимет, – обстоятельно пояснял Михайла.

– Непременно так и сделаем! – заверила Милюкова, показывая шиш кравчему, скрытому за тафтяной завесой.

Салтыков потребовал, чтобы ему подробно рассказали о том, как проистекает болезнь. Блюет ли государева невеста и после какой еды блюет, токмо после скоромной или после постной тож? Какого цвета блевотина? Нет ли в оной блевотине червей или иных гадов? Пришлось, сжавшись от стыда, отвечать на назойливые вопросы кравчего – тошнит после любой еды и без еды тоже, а блевотина чистая, цвет зеленоватый, а гадов в ней нет.

Далее Михайла Салтыков велел, чтобы камень-безуй опустили в воду и выпили при нем. Марья сделала вид, будто выпила снадобье. Однако на этом ее муки не закончились. Кравчий чего-то ждал, и, когда Марью вновь затошнило, объявил, что ему дан указ не отходить от государыни ни на шаг.

– Окстись, Михайла Михайлыч! Что же ты и в нужной чулан за государыней пойдешь? – изумилась Милюкова.

– Ежели понадобиться, пойду, – непреклонно сказал Салтыков и действительно пошел за ними и встал недалеко от чулана.

Марье было вдвойне тошно от мысли, что рядом стоит молодой боярин и слышит, как ее выворачивает. Машка Милюкова озорства ради издала губами непристойный звук, какие обычно раздаются в нужных чуланах. Михайла крякнул, потоптался на месте и ушел.

– То-то же! Устыдился кравчий, – удовлетворенно сказала ближняя боярышня.

Ночь прошла без сна. Марья лежала на постели, сжавшись в комочек и едва сдерживая стоны. Краем уха она слышала, как Машка Милюкова тревожно шептала:

– Сглазили тебя, государыня. Слух прошел, что твой след вынули и произнесли над ним страшное колдовское заклятие. Вовек себе не прощу, что поленилась послать девок замести следы за государыней. Не было бы следа – не удалась бы ворожба.

– Пустые домыслы! – пыталась возразить Марья, но у нее не было сил спорить с ближней боярышней. Оставалось только слушать бормотания Милюковой и тихо постанывать.

Сильнее внезапно приключившейся хвори Марью беспокоило молчание государя. Сначала она даже радовалась этому. Ей не хотелось, чтобы жених знал о ее недомогании. Но молчание явно затянулось. Раньше что ни день, а иногда и по несколько раз в день с половины государя присылали гонца. Сейчас же ссылки прекратились, и Марья в перерывах между приступами болезни гадала, в чем причина.

Многое разъяснилось с приходом родственников. Они явились проведать государыню, но не столько расспрашивали о здоровье, сколько обсуждали дворцовые слухи. Вести были неутешительными: государь Михаил Федорович неожиданно отправился на богомолье к Троице, а невесту с собой не взял. Также не взял никого из Хлоповых, хотя они рассчитывали сопровождать Михаила Федоровича во всех поездках. В воздухе носилось слово «опала», и причиной неудовольствия государя могла быть только ссора между Гаврилой Хлоповым и Михайлой Салтыковым в Оружейной палате. Дядю в глаза корили за несдержанность. Перетрусивший до трясения в членах Иван Хлопов умолял брата пойти к кравчему с повинной:

– Плетью обуха не перешибешь. Поклонись ему, небось голова не отвалится, – стенал он, содрогаясь от мысли о царской опале.

– Я с ним ссоры не искал, великий государь спросил, я ответил без хитрости, – оправдывался Гаврила.

– Князя Дмитрия Михайловича Пожарского, даром что он большой воевода, головой выдали молодому Салтыкову, а ты кто такой, чтобы перед ним величаться, – набросилась на Гаврилу всхлипывающая мать.

– Полно вам рыдать! Все можно поправить. Ладно, поклонюсь Михайле Михайловичу, – уступил Гаврила.

– Под нози пади кравчему. Авось он умилосердствуется, видя твое смирение. Скажи, что от природной дури дерзнул с ним пререкаться.

– От природной дури… – вторил жене Небылица Хлопов.

– Скажет боярин, чтобы встал с колен – не поднимайся. Велит своим холопам поднять тебя – не давайся, стой упорно на коленях. И с пустыми руками не ходи к кравчему. Поклонись сукном добрым, ну или не знаю чем, – наставляла мать.

– Шубой поклонись, что тебе государь пожаловал. Нечего жалеть, наживешь потом, – советовал Небылица, немного успокоившись после согласия брата изъявить покорность кравчему.