Снежная соната - Полански Кэтрин. Страница 12

Несколько раз Сильвия доставала из самого дальнего уголка комода визитку, которую ей дал Валентин, но каждый раз откладывала ее в сторону, даже не начав набирать номер. Вскоре Сильвия поймала себя на том, что постоянно всматривается в лица прохожих, надеясь наткнуться на знакомое лицо, лицо Валентина.

Как глупо! Ведь ясно и понятно, что музыкант всего лишь проявил вежливость по отношению к девушке, на которую его исполнение явно произвело впечатление. Дальнейшее же знакомство не планировалось. Валентин не попросил ее номера телефона, не дал своего.

Вполне вероятно, что скрипач и не думал, что случайная знакомая окажется столь наглой и навязчивой, что осмелится позвонить по оставленному номеру и попытается устроиться на работу, пользуясь его протекцией.

Вскоре же Сильвия поняла, что, каким бы призрачным ни был этот шанс попасть на работу, она просто обязана им воспользоваться. Ведь других не осталось.

Да! И, кроме всего прочего, это единственная надежда увидеть Валентина, единственная ниточка, которая может привести ее к нему.

9

Валентин не мог забыть девушку. Он не понимал почему. В ней не было ничего, абсолютно ничего особенного. По отдельности.

Она была особенная вся.

От криво выстриженной челки (наверняка небрежность парикмахера, а не ультрамодная прическа) до полных и даже на вид мягких губ.

От кончиков не накрашенных, но аккуратных ногтей до темно-серых глаз, смотревших с редкой нынче искренностью.

От немного испуганного взгляда до округлых, плавных движений рук.

Ничего особенного. Таких тысячи на улицах любого города — и чем больше город, тем больше их. Много и других, чей взгляд способен за пару секунд оценить стоимость твоей одежды с точностью до цента. Или равнодушных, которым неинтересно уже ничто и никто. Сильвия Бейтс на первый взгляд относилась к категории обычных девушек.

У таких девушек, считал Валентин, есть планка, выше которой они никогда не поднимаются. Они хотят дома, еды, работы, любимого мужа и детей. Еще можно присовокупить собаку, веселого золотистого ретривера, который грызет тапочки и весело лает на разносчиков пиццы, виляя хвостом. Все само по себе неплохо, если бы такие люди на этом не останавливались и хотели чего-то для себя. Чего-то… ну, необычайного, что ли.

Валентин Джекобс, который жил в мире волшебной музыки и весь мир воспринимал через нее, а разговаривал со вселенной посредством скрипки в руках, очень любил это самое необычайное.

Правда, если бы кто-то спросил его, что он имеет под этим в виду, Валентин затруднился бы ответить. Долго думал бы, морщил лоб, вздыхал, а потом покачал бы головой: нет, дескать, не могу. Необычайное для него скрывалось подчас в обычных деталях бытия, в незначительных на первый взгляд событиях, и никто, кроме самого Валентина, не мог эти события диагностировать и прочувствовать, как постоянно делал он.

И вот эта девушка с непокорными кудрявыми волосами, полненькая и странно милая в недорогой белой куртке, показалась Валентину частичкой необычайного.

Он, конечно, сомневался. И когда позвал ее на кофе, и когда она сидела напротив и, сама того не замечая, теребила рукав свитера, роняя неловкие фразы. Все это казалось сценкой из малобюджетной мелодрамы — вот они сейчас посидят и разбегутся, а потом встретятся через много лет, и окажется, что у нее от него ребенок. Сын, например. Он будет учиться в школе для трудных подростков и водить дружбу с неаккуратными панками, и мать разыщет Валентина, чтобы тот помог повлиять на отпрыска.

Бред, бред! Не бывает ребенка от кофе.

Валентин помотал головой и уставился в иллюминатор. Там под крылом самолета проплывали облака, величественные и снежно-белые под острыми лучами солнца, хотя всем известно, что непреложно белых облаков сейчас над Америкой нет. Во всяком случае, над этой ее частью. Здесь они по-прежнему серого цвета, и сыплется снег, и конца-краю этому не видно: зима затянулась.

Джекобс поморщился и опустил пластмассовую шторку. Мелодичный голос стюардессы объявил, что самолет идет на посадку, и, снова поморщившись, Валентин шторку поднял.

Чем же все-таки его задела эта девушка, Сильвия?

Всю неделю в Париже он думал о ней. В Париже уже наступала весна, робко просачивалась прозрачными лужицами, голубела в небе и рассыпалась на цветные шарфы прохожих. Валентин бродил по романтическому городу влюбленных, подолгу стоял на берегу Сены, облокотившись о парапет и глядя на свинцовую воду. И ему почему-то казалось, что он должен встретить здесь Сильвию. Вот повернется — и встретит…

Он специально не спросил у нее номера телефона и не оставил ей своего. В тот момент это показалось Валентину самым правильным; он успел трижды пожалеть об этом и четырежды — о том, что жалеет. Так надо, думал он, только так и надо. Если она позвонит Джареду и тот возьмет Сильвию на работу, у них еще останется возможность встречи. Значит, это судьба. А судьбу Валентин Джекобс очень и очень уважал.

Судьба, полагал Валентин, найдет тебя всегда и везде, как бы ты от нее ни прятался. Если тебе суждено стать человеком определенной профессии, жить с одной и той же женщиной или менять девушек как перчатки (хотя в современной жизни никто не меняет перчатки после каждого выхода в свет), поехать на Северный полюс и там сгинуть во льдах, провести всю жизнь на задворках мегаполиса или стать звездой Голливуда — вперед. Главное — прислушиваться к судьбе, правильно толковать ее подсказки и не жаловаться, когда истолковал неверно.

В двадцать лет Валентин так не считал. Он хотел завоевать весь мир, скрипка казалась ему привычной и скучной, и он стремился к вершинам славы, слабо понимая, к каким именно. Он отправился покорять Голливуд. Болтаться на задворках фабрики грез ему быстро надоело, и Джекобс вернулся в Нью-Йорк, чтобы некоторое время проработать в небольшой фирме отца по производству пластиковой посуды. Он ездил автостопом по стране, играл на скрипке на улицах, пил с сомнительными приятелями в барах. Он смутно осознавал, что ему хочется чего-то полного, настоящего, и не понимал, в чем чувствует его отголоски.

В одном из занюханных баров Айовы Валентин встретил человека, который научил его понимать самого себя.

Тот вечер Джекобс помнил плохо. Кажется, он много пил и, кажется, смешивал лонг-дринки. Он сидел, привалившись к стойке, уткнувшись небритым подбородком в ладонь, слушал негромкий хохоток бармена и переливы гитары на крохотной сцене. В какой-то момент Валентин посмотрел туда, откуда лилась музыка. На сцене стоял один-единственный стул, а на нем сидел гитарист, перебиравший струны. Типичный латинос, каких полным-полно в злачных местах. Но было что-то такое в его игре, что заставило пьяного Валентина прислушаться и нахмуриться, а затем отодвинуть пустой стакан и открыть кофр, где жила скрипка.

Это была очень старенькая и оттого сильно любимая скрипка. Не спрашивая разрешения, раздвигая локтями удивленных посетителей, Валентин прошел к сцене и кивнул гитаристу. Тот кивнул в ответ, приняв факт явления коллеги как само собой разумеющийся, плавно завершил предыдущую мелодию и без предупреждения начал следующую. Торопясь, задыхаясь, больше всего на свете боясь не успеть, Валентин прижал к себе скрипку, и смычок отправился танцевать по струнам, а пальцы левой руки зажимали их словно сами собой…

Такой дикой импровизации Валентин не играл до тех пор нигде и никогда. Звуки словно плыли сквозь него, и, подчиняясь их звонкой власти, он перенесся в иной мир, расцвеченный удивительными красками, которые никак не назвать на английском языке. Да и на любом другом языке тоже.

Когда импровизация завершилась и зал разразился жиденькими аплодисментами, гитарист протянул Валентину широкую ладонь.

— Диего.

— Валентин.

— Что ты пьешь?

— Практически что угодно, — пожал плечами Валентин.

— Это неправильно. Настоящий музыкант должен пить текилу.