Я тебе верю - Осипова Нелли. Страница 52

Довольно продолжительное время Иван не имел возможности регулярно ездить в Павлищев бор, но как только миновали диссертационные хлопоты, он возобновил свои поездки.

Каждый раз, оперируя в госпитале инвалидов войны, он поражался, как долго следы этой чудовищной трагедии продолжают сказываться на жизни людей, и так уже переживших нечеловеческое напряжение, страдание и боль. Казалось, что война, хоть и ушла в прошлое, но продолжала, затаившись, стрелять прямой наводкой по своим жертвам, порой добивая их, порой, к счастью, промахиваясь. К тому времени профессор, заведующий кафедрой института, Иван Егорович Пастухов, стал постоянным консультантом госпиталя и делал все от него зависящее, чтобы там появлялось новое, современное оборудование. Он выбивал для этой цели бюджетные деньги, вкладывал свои гонорары за работу в госпитале, тормошил местные власти, не давая им отсиживаться в областном центре, сам привозил их в Павлищев бор и показывал то довоенное убожество, чем были оснащены операционная и палаты. В результате, как говорил он позже, случилось «прояснение в мозгах» у некоторых властьимущих, и деньги – то из одного источника, то из другого – удавалось получать. Сразу же появились новые операционные столы, новые бестеневые лампы в операционной, наборы хирургического инструментария, а в послеоперационных палатах – новые функциональные кровати. Главный врач ухитрился даже урвать кое-что для благоустройства территории.

Иван начал планомерные занятия с персоналом. Первым делом попросил Тоню, к тому времени уже достаточно опытную и профессиональную операционную сестру, ездить с ним в Павлищев бор и проводить там, по его выражению, мастер-класс с местными сестрами.

Впервые они приехали туда вместе зимой. В Калуге их встречал заместитель главврача по хозяйственной части, приехавший туда в розвальнях с запряженным в них здоровенным битюгом. Ухабистая дорога, что вела из Калуги в Павлищев бор, и в теплое-то время года представляла собой как бы специально сооруженные и собранные в одном месте препятствия для машин и для людей, у которых к концу пути возникало ощущение, будто все внутренние органы в одночасье поменялись местами, а зимой она становилась абсолютно непроходимой для любого транспорта, кроме единственного, проверенного годами и потому верного, – в одну лошадиную силу.

Был вечер, и поездка в розвальнях показалась Тоне неожиданным романтическим приключением. Она вообще отозвалась на просьбу Ивана Егоровича с нескрываемой радостью. За прошедшие годы она не только привыкла работать с ним, став, как он и наставлял ее когда-то, его правой рукой и продолжением его мысли, но и полюбила его той верной и трепетной любовью, что привязывает порой молодую женщину к старшему по возрасту мужчине крепче любого юношеского увлечения. Это было и ее счастьем, и ее бедой, ибо никого, кроме Ивана Егоровича, для нее не существовало, никто не привлекал ее внимания и не удостаивался ее взаимности, хотя были не только поклонники, но и старинный друг детства, одноклассник, не раз предлагавший ее руку и сердце.

Нельзя сказать, что Иван Егорович не замечал отношения к себе Тони, но расценивал его как привязанность и преданность ученицы к учителю, как привычку постоянно работать в паре, радоваться вместе успехам, переживать вместе неудачи и так далее, что вкупе называл он привычкой. Лишь однажды, когда Тоня заболела гриппом с последовавшими осложнениями, он ощутил острую боль и даже страх за нее, но тут же объяснил это нормальным переживанием за девушку, с которой привык быть вместе каждый день на протяжении нескольких лет.

Случилось так, что именно в эти дни уходила на пенсию Анна Васильевна, и по этому поводу коллектив клиники устроил ей проводы в складчину в ресторане. Когда народ уже достаточно расслабился и дошел до такого состояния, про которое доктор Пастухов говорил: «Пейте столько, чтобы расковаться, но не распоясаться», к нему подсела Анна Васильевна.

– Дорогой мой, – начала она, – я ухожу, и никто, кроме меня, вам этого не скажет, поэтому вы просто обязаны меня выслушать.

– Анна Васильевна, зачем такое предисловие? Вы прекрасно знаете, с каким уважением я всегда относился к вам, как я благодарен вам за науку, за понимание моих трудностей, с которыми мне пришлось на первых порах столкнуться. Я готов вас слушать, о чем бы вы ни захотели со мной говорить.

После такого обмена любезностями она с минуту помедлила, глядя на него вдумчиво и ласково, потом заговорила:

– Тогда скажите мне, старухе, как может быть, чтобы порядочный, умный, внимательный мужчина, к тому же врач с большой буквы, а я таковым вас считаю, не замечал у себя на носу то, что всем уже давно очевидно? Ну как?

– Анна Васильевна, я что-то натворил? – растерялся Иван.

– Не натворил, а творите, причем каждый день и не один год.

– И что же я творю? Нельзя ли, извините, выразиться яснее? – он принял легкомысленный тон, полагая, что речь идет наверняка о каком-нибудь розыгрыше или шутке.

– Можно, – согласилась она, – я даже постараюсь разложить вам все по полочкам.

– Я весь внимание, – улыбнулся Иван.

– Скажите мне для начала, не давали ли вы случайно обет безбрачия?

– Боже упаси! Как вам такое могло прийти в голову? – он изобразил крайнюю степень недоумения.

– Тогда объясните, чего и кого вы ждете, почему упускаете такую прелестную девушку, будто не замечаете, что она вас давно и преданно любит? Вы, конечно, понимаете, что я говорю о Тонечке.

– Вот вы о чем… – задумчиво проговорил Иван.

– Не о чем, а о ком, – как бы вразумляя непонятливого собеседника, произнесла Анна Васильевна. – Насколько я могла заметить, вы и сами к ней привязаны, не так ли, Иван Егорович?

– Прежде чем я отвечу на вопрос, можно я спрошу у вас…

– Спрашивайте, спрашивайте, раз уж у нас с вами откровенный разговор, – нетерпеливо ответила она.

– Вот вы сказали, что всем все давно очевидно, это так?

– Ну да. Вся клиника об этом шепчется.

– Если вся клиника такая прозорливая, отчего же она не видит, что я старый, потертый и потрепанный жизнью раб, прикованный к галере своего дела, своей профессии, а она юная, чистая душа, еще не утратившая детское озорство и впечатлительность. Разве это не повод наступить на горло собственной песне…

– Что вы и делаете, не так ли? – перебила его Анна Васильевна.

– Да, именно так я и делаю, – согласился Иван.

Неожиданно она начала загибать пальцы, что-то шепотом высчитывая, а затем объявила:

– У вас с Антониной разница в годах – всего-то тринадцать лет, а я моложе моего покойного мужа на двадцать, и дай Бог каждому прожить в такой любви и согласии, как прожили мы.

– Разве дело только в возрасте? А куда мне деть весь багаж пережитого?

– Значит, по-вашему, все, кто вернулся с войны, все, кто пережил в жизни какие-то потрясения и неудачи, должны искать себе в пару таких же? Чушь, мой дорогой, говорите и сами, надеюсь, не верите в это, уж простите меня великодушно!

– А если моя, как вы сказали, привязанность зиждется только на профессиональной сработанности и ежедневном контакте в клинике, тогда как?

– Сегодня Тонечки нет на банкете, она болеет…

– Я знаю.

– И у вас весь вечер грустные глаза, – закончила фразу Анна Васильевна.

Иван промолчал, потом налил ей и себе вина в бокал.

– За вас, дорогая Анна Васильевна. Я рад, что мне посчастливилось работать с вами и узнать вас, – и он поцеловал ей руку…

Наконец розвальни дотащились до госпиталя. Было уже около девяти часов вечера, и заместитель главного врача предложил поужинать прямо здесь, в столовой госпиталя.

– Заодно узнаете, как и чем мы кормим наших больных, – пообещал он.

Так ли на самом деле кормили бывших фронтовиков – неизвестно, но ужин оказался вкусным и сытным.

Смотреть больных собирались с утра, а пока им выделили две свободные комнаты, благо в бывшем имении их было достаточно.

Иван Егорович предложил Тоне перед сном прогуляться по территории госпиталя, но сначала рассказал об истории усадьбы, ее хозяевах, о художнике Ярошенко.