Осень на краю - Арсеньева Елена. Страница 34

– Вы только послушайте, Марина Игнатьевна, что германец творит! – воскликнул он, тыча пальцем в какую-то статью, и у его жены и дочери мигом сделались унылые лица: видимо, статья эта за нынешний день порядком навязла им в зубах – не хуже австралийской баранины, которая для Марининых давно не леченных зубов оказалась жестковата.

Не обращая ни на кого внимания, Васильев развернул газетку и начал читать:

– «Перепечатано из немецкой газеты «Силезише цайтунг»: обращение германских властей к русскому Генеральному штабу и властям Приамурского края. «Уже больше года германские морские офицеры и матросы, попавшие в плен к русским, обречены сносить крайне недостойное обхождение. К ним относятся не как к морякам, которые исполняли свой долг, а как к обыкновенным преступникам. Причиной этого является дружеский совет Англии, убедившей Россию, что эти немцы не обычные моряки, а морские разбойники, заслуживающие соответствующего отношения. Так как все дипломатические переговоры оказались бесплодными и русский Генеральный штаб категорически отрицает вышеуказанные вполне достоверные факты, то германские военные власти считают себя вынужденными перейти к крайним мерам, чтобы облегчить участь своих военнопленных. Русские моряки, офицеры и матросы, будут переведены в дисциплинарный лагерь, где они будут поставлены в те же условия, какие приходится переносить нашим морякам в России. Эта мера будет применяться до тех пор, пока русское правительство не перестанет смотреть на пленных моряков как на преступников, а не как на солдат, верных своему долгу перед Отечеством».

А?! – вскричал Васильев, отрываясь от газеты и гневно уставляясь на Марину. – Подлецы, верно? Сущие подлецы! А знаете, в какие они условия наших матросов там поставили? Три четверти фунта хлеба в день [3] – и больше ничего! А здесь матросы получают два фунта хлеба в день, да еще и покупать в лавках и на базарах могут все, что пожелают. Деньги, которые из Германии и Австрии сюда шлют, им немедля передают, так же как и посылки, а нашим, по постановлению германского военного министерства, на три месяца нарочно задерживают. Чтение или игры на воздухе запрещаются, прогулка – полчаса в день в простенке между бараками, длиной не более пятнадцати шагов. Курить разрешено только во время этой прогулки. Спать им предписано на кроватях или нарах, но матрасы, подушки, одеяла, простыни, полотенца они должны сами себе покупать. Пленные-то, которым денег не дают! Немудрено, что некоторые не выдерживают и кончать с собой пытаются. А один матрос вовсе с ума сошел. Ну и как вам это нравится?

На счастье, подали чай с вишневым вареньем, и Васильев от Марины отстал.

Марина нервно возила ложечкой в розетке. Не понравилось ей совпадение: пришла, понимаете ли, к Грушеньке просить помощи для пленных, а ее обезумевший от патриотизма папаша занялся политической пропагандой. Еще настроит дочку на свой пылкий и яростный лад...

Впрочем, глянув на Грушеньку, Марина не обнаружила в ее лице ни пылкости, ни ярости, а только смущение и страх. И догадалась об их причине: Василий-то Васильевич, пожалуй, не имеет ни малейшего представления о том, что его доченька во всякое свободное время бежит в «Чашку чая», любуется там австрийскими музыкантами, наслаждается их игрой, а с одним красавчиком даже танцует непристойный танец... Странно, что никто не донес о сем папеньке, небось он так отделал бы доченьку, что она и дорогу в «Чашку» забыла бы. И не то что танцевать – ходить долго не могла бы!

После чаю Васильев уехал по делам, и все в доме вздохнули с облегчением. Хозяйка немедленно отправилась прилечь, а Грушенька позвала Марину в свою комнату. Бело-розовое, кисейное, воздушное, наивное ее убранство, как обычно, напомнило Марине комнату Тамары Салтыковой, и настроение у нее, тоже как обычно, сделалось отвратительное. С удовольствием ушла бы, но без Грушеньки ей было не обойтись.

Марина села в кресло, но тут же что-то жалобно пискнуло за спиной, и она подскочила, уверенная, что раздавила до смерти одного из котят, которые вечно бегали по многочисленным васильевским комнатам, спали где хотели, лезли без зазрения совести по юбкам женщин и царапали детей. На счастье, котенок вылез из кресла вполне живой, хотя и возмущенный, ужасно зашипел на Марину и удрал из комнаты с таким явным отвращением, что Грушенька переконфузилась. Марина воспользовалась случаем и попыталась извлечь из невинной житейской ситуации максимум для себя пользы.

– Скажите, Грушенька, у вас что-то есть с тем красивым австрийцем, как его... – Она пощелкала пальцами, словно пытаясь вспомнить имя музыканта, хотя отлично его помнила. – Со скрипачом... – Новые щелчки пальцами. – Мартин, ах да, Мартин! Кстати, это имя или фамилия?

– Имя, – задушенным голосом отозвалась Грушенька и приложила ладони к щекам. Щеки как начали гореть, лишь только Марина задала свой вопрос, так и полыхали все сильнее. – Его зовут Мартин Бобаш. А с чего вы взяли, что у меня с ним что-то есть? Мы просто танцевали...

– Ну, он-то с вами не просто танцевал, – усмехнулась Марина. – Он в вас влюблен, сразу видно.

Грушенька смотрела чуть исподлобья, настороженно и была в ту минуту такая красивая, что у Марины стало горько во рту. Но вдруг вспомнила, как смотрел на нее Андреас, когда говорил: «es ist sch?n, это красиво, когда красивая женщина лежит, она такая... она как будто... sie wartet seinen Mann, она ждет своего мужчину»; вспомнила, как его пальцы накрывали ее грудь и что было между ними потом, – и моментально сообразила, что нужно сделать, как повести разговор, чтобы Грушенька не отказала, не могла отказать.

А та вдруг заговорила быстро, сбивчиво:

– Вы, конечно, думаете, что я влюблена в него. Напрасно! Он мне нравится, он красивый, а танцевать с ним вообще прекрасно, но... он чужой, совсем чужой мне человек, и не только потому, что австриец, пленный, враг, а просто – чужой. И очень жаль, если и вы, и он, и другие все это как-то особенно воспринимают. На мой счет люди вообще всегда ошибаются. Я, наверное, сама во всем виновата... Знаете, два года назад со мной был один ужасный случай... то есть с одним человеком... то есть сначала был еще один случай, а потом этот... – Девушка запуталась, сердито махнула рукой. – Я еще в гимназии училась, когда в меня влюбился один мичман. Он в отпуск приехал домой, а служил во Владивостоке. Его сестра училась со мной, и он через нее передавал мне записки любовные. Я была просто глупая девочка. Мне льстило, что про любовь пишет настоящий офицер, взрослый мужчина – он был на пять лет старше! – ну и однажды я тоже написала ему, что люблю его. Дурочка была – мы ведь даже словом не обмолвились, просто он приходил к крыльцу гимназии, когда у нас заканчивались уроки, и смотрел на меня, а я – на него. Знаете, такие длинные бараньи переглядки... Когда вам пятнадцать лет, больше ведь ничего и не нужно! В смысле, это мне было пятнадцать. И в конце концов он явился к моему отцу свататься... А мы ведь ни слова не сказали друг другу! Отец меня позвал, а я его не узнала, этого жениха. Представляете? Видела ведь только издалека, с крыльца, в шинели и фуражке он был, а тут – в мундире, без головного убора... Отец сразу понял, что произошло, и очень едко нас высмеял, очень зло. Я так рыдала, а он ушел сам не свой. Его даже не насмешки отца поразили, а то, что я его не узнала, что слова про любовь были просто девчачьей блажью. Этой же ночью он вернулся в полк, прервав отпуск, но никому в семье ничего не сказал, и даже та девушка, его сестра, была уверена, что его просто отозвало командование. А спустя какое-то время пришло известие, что он утонул. Но была зима, корабль их не был в плавании... И как он мог просто так утонуть? С чего вдруг оказался в море? Понятно же, что утопился... Отец пытался меня убедить, что мы ни в чем не виноваты... да кто знает, может быть, так оно и было...

Грушенька перевела дыхание, посмотрела на Марину, словно ждала, что та что-нибудь да скажет, но Марина молчала. Она не совсем понимала, к чему весь этот разговор, что дает эта давняя история ей, лично ей. Вернее, ей и Андреасу.