Осень на краю - Арсеньева Елена. Страница 90
Ничего подобного Саша в его глазах не видела и не увидит никогда! Это не для нее!
Саша зажмурилась. Никогда больше, никогда не видеть его черных глаз!
– Куда ты, куда? – испуганно забормотала рядом Маргарита Владимировна.
Саша не слышала. Шагнула, уткнулась во что-то большое, пахнущее овчиной.
– Куда прешься, барышня! – добродушно ухмыльнулось это непонятное «что-то», оказавшееся каким-то работягой с широченной грудью в нагольном тулупе. Твердыми руками он взял Сашу за плечи и отстранил.
Она открыла глаза – да так и замерла, как деревянная, неподвижным взглядом уставившись на наивную веточку озябшей, полуувядшей, полуосыпавшейся красной герани, обыкновенной английской булавкой приколотой к замурзанному, засаленному, потертому тулупу.
Герань! Герань... такая же герань, как та, которую она когда-то, день в день, ровно три года назад, несла в Народный дом, чтобы подарить Игорю Вознесенскому!
Давно, как давно это было! Жизнь назад, любовь назад!
Саша снова закрыла глаза. Жизнь кончилась, вся прежняя жизнь кончилась. Теперь Саша знала это совершенно точно, как если бы сама умерла на этом самом месте.
А любовь?
Конечно, они опоздали. Когда Смольников и неотступно следующий за ним Охтин спешились на краю Острожной площади (прямо по Варварке проехать не удалось-таки, пришлось гнать Ковалихой и оврагами в объезд, на Напольно-Замковую и в Острожный переулок) и, сумасшедше, запаленно дыша, бросив коней, побежали к тюремному двору, там уже обезумевше трезвонил колокол тюремной церкви, в который бездумно, ошалело колотил неведомый звонарь, а на дворе качали каких-то бледных, изможденных и явно ошарашенных случившимся людей. Конечно, то были узники, освобождение которых должно было знаменовать «полную победу народных масс над прогнившим самодержавным строем». По крайней мере, именно так провозглашал на Благовещенской площади оратор, требовавший немедля всем идти на штурм Острога.
Почему-то про две других тюрьмы, где тоже томились «узники самодержавия», взбудораженным народом было благополучно забыто. А впрочем, все понятно: ведь именно в старом тюремном замке и содержали тех нескольких политических, которые были осуждены на недавнем процессе сормовских забастовщиков.
Другое дело, что администрация тюрьмы и охрана, сложив оружие, выпустили на волю не только политических, но и уголовников...
Смольников и Охтин прорвались на тюремный двор, и там их закружила толпа.
Им надо было уйти немедленно, лишь только они оказались на тюремном дворе и поняли, что опоздали... опоздали безнадежно. Им надо было уйти молча. Но они не могли!
– Стойте! Назад, по камерам! – крикнул Смольников, выхватывая револьвер и стреляя в воздух. Это было все, что он успел сказать и сделать.
– Сыскные! – раздался визг. – Собаки! Бей их!
Высокий, седой, косматый человек в солдатской шинели, сверкнув ледяным, синим взглядом, с размаху ударил Смольникова в лицо.
Не издав ни звука, тот завалился навзничь, и в следующую минуту толпа сомкнулась над ним.
Потрясенный Охтин вообще ничего не успел ни сказать, ни сделать – револьвер выпал из его онемевших пальцев. Его мертвой хваткой ухватили сзади за шею, потащили куда-то. Сумрак, тьма лиц, распяленных ртов, пустых глаз... Нет, не пустых – пылающих жаждой крови. Его крови, его жизни...
– Охтин! – торжествующе, невыносимо-радостно завизжала вдруг какая-то женщина, и совсем близко с его глазами оказались расширенные светло-карие глаза. – Попался, Охтин! Убийца! Помнишь, ты мою сестру убил?! Помнишь Верку-монашку?! А меня помнишь?!
Скрюченные пальцы вцепились в его волосы и дернули так, что Охтин на миг ослеп от страшной боли.
Он хотел бы ничего больше не видеть, но зрение вернулось, чтобы он мог увидеть лицо своей смерти.
– Сейчас вспомнит, – проворчал тот седой, синеглазый, ударивший Смольникова, и обернулся к Охтину. – Сейчас он у нас все вспомнит!
Охтин молча, зачарованно смотрел в его лицо, чудилось, способное убивать одним только взглядом, как если бы этот человек был не человек, а василиск.
Оживший покойник...
Дыхание уходило из перехваченного чей-то немилосердной рукой горла, сознание меркло. Охтин уже не мог вспомнить, кто он, этот человек, этот воскресший... воскресший... Толпа утихла, умолкла? Нет, стук крови в ушах заглушал все звуки.
Внезапно что-то налетело, вцепилось, потащило, рука-удавка соскочила с горла, Охтин резко, с хрипом вздохнул и обрел способность слышать.
– Пустите его! – ребячьим, заячьим визгом заходился кто-то и все тащил, тащил куда-то Охтина, все отрывал, отрывал от него маленькие, но смертельно-цепкие руки девушки, кричавшей про свою сестру, про Верку-монашку...
Краем глаза Охтин увидел рядом бледное юношеское лицо, всклокоченные волосы, потеки слез на щеках. Он узнал... вернувшийся в горло воздух вернул ему способность соображать... Шурка! Шурка Русанов!
Зачем он здесь? Теперь его убьют тоже, как убили Смольникова и вот-вот убьют агента Охтина...
– Не трогайте мальчишку, – пробормотал он, ощутив кровавый вкус во рту, и понял, что ему разбили губы, а когда, он и не заметил. – Отпустите его, меня берите!
– Отойди! – закричала девушка, которая натравливала на Охтина толпу, и попыталась оторвать от него Шурку. – Отойди, тебя убьют!
Толпа напирала:
– Бей сыскных!
– Погодите, этот не сыскной! – еще громче выкрикнула девушка, отталкивая прущие со всех сторон лица. – Уходи, беги отсюда, Христа ради! Сестру пожалей!
– Уйди, Милка-Любка! – рявкнул синеглазый, силясь оттащить ее от Шурки, но не смог и был вынужден теперь прикрывать от толпы и ее, и Шурку, которого защищала она, и даже Охтина, которого заслонял Шурка. – Да уходи же! А ну, не троньте ее! А ну! – ревел он, отчаянно работая кулаками и отпихивая лезущих со всех сторон и жаждущих крови людей.
Не помогло! Всех четверых разметало в разные стороны. Шурка почувствовал, что Охтина вырвали из его рук. Увидел, что его повалили, увидел высоко взлетающие кулаки. Сам тоже не удержался, упал. Что-то невыносимо тяжелое прошлось по ноге... он словно бы расслышал хруст своих ломающихся костей и лишился сознания.
– Солдаты! – раздался в сию минуту крик. И по озверелой толпе покатилось: – Солдаты! Солдаты идут! Тикайте! Тикайте!
Это было последнее, что успели сделать в тот день полицмейстер Цицерошин и начальник охранного отделения Мазурин, – кое-как собрать остатки полиции и последнюю остававшуюся верной присяге роту Энского гарнизона и послать на разгон толпы, штурмовавшей Острог. Воинская команда была еще на подходе, однако мятежники сочли за благо покинуть тесный острожный двор, где их могли окружить и даже загнать в только что освободившиеся тюремные камеры.
Двор опустел, словно по мановению волшебной палочки. Спустя мгновение на грязной мостовой остались лежать три тела...
На то, что совсем недавно было начальником сыскного отделения Георгием Смольниковым, невозможно было смотреть без содрогания.
Под стеной лицом вниз замер истерзанный, без признаков жизни Охтин.
На другой стороне двора застыл в глубоком обмороке Шурка Русанов с перебитой ногой.
– Кто на посту?
– Часовой Павлова, товарищ поручик!
– Часовой Павлова, наряд вне очереди! К офицерам должно обращаться со словом «господин»!
– Слушаюсь, товарищ поручик!
– Два наряда вне очереди!
– Так точно, то... господин поручик!
– Часовой Павлова, у вас винтовка плохо почищена.
– Никак нет, господин поручик!
– А вот я проверю... Покажите!
Марина молча протянула винтовку высокому, сухопарому и до отвращения щеголеватому офицеру. Фамилия его была Сомов. Он хмыкнул, вынул затвор и пошел себе.
Марина, поймав отброшенную им винтовку, спохватилась и помчалась следом:
– То... господин поручик, отдайте затвор!
– Это почему? – обернулся Сомов через плечо. – Вы, стоя на посту, добровольно отдали винтовку постороннему человеку.