Любовник богини - Арсеньева Елена. Страница 15

Последовало повествование о кораблекрушении, опасностях, странствии по побережью (о провале в памяти Реджинальд не счел нужным упомянуть), потере всех денег и имущества. Василий назвал имена общих знакомых в Москве и своего поручителя в Калькутте, после чего Бушуев упер руки в боки и грозно заявил, что плевать ему на всякие поручительства, и, явись к нему Василий просто так, голый и босый, но скажи: я, мол, русский, – Бушуев немедля открыл бы ему свой кошелек, потому что он не из тех, кто способен оставить соотечественника в беде. В подтверждение сих слов Аверинцеву был тотчас же заявлен неограниченный кредит, и щедрость Бушуева простерлась до того, что он даже позволил приятелям взять в его кладовых подарки для магараджи Такура. Час спустя отменные дары были выбраны. Ими явились китайские фарфоровые чернильницы, японские чашечки для водки, лаковые дощечки с перламутровой инкрустацией, несколько хоросанских клинков отменного, по словам Василия, булата, четыреста штук сукна багряного цвета и пятьдесят желтого, затем сотня штук сукна алого цвета высшего достоинства, пять настенных часов, двенадцать зеркал, немецкой работы глобус, тщательнейшим образом разрисованный, и всякие подобные вещи, призванные взволновать весь двор магараджи и его самого: эти европейские игрушки благодаря новизне приобретали странную, фантастическую цену в глазах людей, которые горстями гребли серебро, золото и алмазы!

Уже глубоким вечером молодые люди покинули гостеприимный дом русского купца, заручившись его обещанием завтра же прислать все нужные товары. Прощались ненадолго: через день им предстояло встретиться у магараджи Такура.

– Где мы будем иметь удовольствие увидеть очаровательную мисс Барбару, – не преминул добавить помешанный на учтивости сэр Реджинальд.

При этом Марья Лукинична с трудом удержала руку, взлетевшую для крестного знамения, ее брат едва приостановил свои кустистые брови, так и норовившие грозно сдвинуться у переносицы, словно бровищи Перуна-громовержца, сулившие смертным громы и молнии, ну а Василий… Василий с кислой улыбкой подумал, что, попадись эта неведомая зловещая мисс Барбара нынче своему батюшке под горячую руку, вид у нее, пожалуй, сделался бы еще более плачевным, чем у той измученной, забитой беглянки! Отчего-то мысль сия доставила ему удовольствие и на некоторое время даже почти заглушила неизъяснимый суеверный страх перед наступающей ночью. Да и то сказать, луна неудержимо шла на убыль.

* * *

– …Я все сделала, как было приказано, о мой господин.

– Не сомневаюсь, Тамилла. Тебе я доверяю всецело. Однако скажи: англичанин и его друг были очень поражены?

– Клянусь, что краски исчезли с их лиц, уподобив щеки белому полотну.

– Ты уверена, что этот русский тоже ужаснулся?

– В его глазах пылала самая горячая жалость. Он был недалек от того, чтобы заключить меня в объятия и утешать, словно плачущую девочку.

– Словно плачущую девочку?! Это отнюдь не то, чего я желал бы для тебя и для него. Заключить в объятия – это совсем другое дело.

– Да, господин мой. Но правильно ли я поняла? Ты хочешь, чтобы я и он…

– Тамилла, здесь нет ничего такого, чего хотел бы я или хотела бы ты, а также нет ничего нежелательного для тебя или меня. Только воля нашей богини властвует над нами, только она ведет нас и вдохновляет. Ты должна сделать все, чтобы русский не просто изменил своему предначертанию. Он должен лишиться разума в твоих объятиях! Он должен сделаться рабом твоего лона, ты понимаешь, Тамилла? Один из тех, кого я посылал к тебе – тот несчастный и жалкий франк, который потом принес столь много жертв на алтарь нашей богини, – он говорил мне, что мышцы в твоем влагалище имеют необычайную силу и ты можешь доставить несказанное наслаждение мужчине, даже не делая ни одного движения, только владея своим лоном. Он также говорил: «Мне казалось, будто она взяла мою плоть в кулак и беспрестанно то сжимает, то разжимает его». Какие омерзительные слова, верно? Эти чужеземные твари, которые вползли на нашу землю, даже о наслаждении не могут говорить возвышенно! Да можно ли требовать от них многого? Они принуждают своих женщин восходить на ложе одетыми и совокупляются с ними торопливо, поспешно, едва дав себе труд задрать эти их ночные одеяния, которые столь же нелепы, как и дневные. Впрочем, зачем тратить на них слова и время? Я, разумеется, верю тебе, Тамилла, однако мне хочется знать, какие дивные уроки ты намерена преподать этому русскому. Покажи мне. Представь, что я – это он. Вот ты приближаешься к нему и… и что? Ты начнешь совлекать с него одежды или прежде разденешься перед ним сама?

– Он слаб, мой господин. Я его знаю: он слаб перед искушением женской красотой. Но если ты желаешь убедиться, что я одолею его очень легко, позволь мне показать, где я буду ласкать его и трогать. Вот здесь… Вот здесь, мой господин. В междуножье, легкими касаниями, и я буду вздыхать так, чтобы мое дыхание ласкало его уши. О господин…

– Ляг, Тамилла. Ты все покажешь потом, а сейчас отвори мне лоно твое, да поскорее. Клянусь, или я от долгого общения с англичанами стал так же нетерпелив, как они, или ты и впрямь можешь делать с мужчинами все, что захочешь. Освободи меня, Тамилла, дай излиться в тебя!

– Мое лоно принадлежит тебе, о господин, и я сама принадлежу тебе.

6

Сабля Сиваджи

Еще не рассвело, когда Реджинальд, полуодетый, с сумасшедшими глазами, ворвался в комнату, где без задних ног храпел Василий (заснуть ему, как обычно, удалось гораздо позднее полуночи!), и сообщил, что прибыли посланцы магараджи Такура, чтобы сопроводить белых сагибов к своему повелителю. Спросонок Василий даже не спросил, что это означает, однако стоило ему выйти на крыльцо, как сердце его упало, а надежда на приятную верховую прогулку разбилась вдребезги. Реджинальд с выражением фальшивого удовольствия уже садился на деревянное расписное и раззолоченное кресло под балдахином, яркостью соперничавшим с голубым небом, вокруг которого почтительно замерли восемь здоровяков, облаченных в леопардовые шкуры на чреслах и через плечо, в маленьких золотистых тюрбанах. Василий, зачарованно уставясь на них, даже не заметил, как взгромоздился во второе такое же кресло, и едва успел покрепче схватиться за поручни, как другие восемь богатырей, наряженные в шкуры тигровые, подхватили его седалище и с гиком и криком, непременным спутником индусов, пустились бежать со двора по улицам Беназира, все круче забирая на окраину, где дорога сворачивала к горам.

Впереди колыхался голубой зонтик над Реджинальдом. За каждым креслом бежали по восемь человек переменных носильщиков, а всего, включая верховых индусов-стражей, было шестьдесят четыре человека: целая армия, способная шугануть любого леопарда или тигра, буде он отважится сунуть нос на тропу из глубины джунглей. Вся эта шумная кавалькада не способна была спугнуть только бесстрашных родичей царя Ханумана, как называют в Индостане обезьян. Перескакивая с одной ветки на другую, стрекоча, будто сороки, и делая страшные рожи, они летели средь листвы, словно серые призраки, и, забегая далеко вперед, поджидали путников на поворотах дороги, будто указывали им путь. Внезапно один младенец-макашка так и свалился на колени Василию! Оба, человек и зверь, с одинаковым изумлением, родственным ужасу, какое-то мгновение смотрели друг на друга, однако мамаша младенчика, бесцеремонно перескакивая по плечам носильщиков, тотчас схватила дитя и, прицепив его к своей груди, исчезла в ветвях гигантского баньяна, скорчив Василию на прощание самую богопротивную гримасу.

Это было наиболее сильным впечатлением трехчасового путешествия. Василию иногда чудилось, что его влекут сквозь некие театральные декорации, так быстро проносились мимо стены джунглей. Миллионы кузнечиков трещали кругом, наполняя воздух металлическим звуком, напоминавшим гудение губной гармоники; орали на все голоса птицы; стаи испуганных попугаев метались с одного дерева на другое; по временам издалека доносилось долгое громоподобное рычание, и тогда Василий против воли покрепче вцеплялся в поручни, ругательски ругая себя за слабость. Это помогало скоротать время… и отвлекало от размышлений.