Любовник богини - Арсеньева Елена. Страница 48

У Бушуева вырвалось громкое проклятие.

Нараян резко повернулся к спутникам и сделал какое-то странное движение рукой. Вареньке почудилось, будто он хотел приложить палец к губам, призывая к молчанию, однако было уже поздно. Незнакомец поднял голову и увидел людей.

Похоже, он тотчас понял опасность положения Реджинальда, потому что крикнул:

– Держись крепче! Крепче!

Ласково потрепав «скалолазку» за шею, он снял с нее веревку, тихо напевая что-то вроде мантры; затем, взяв корову за рога, направил ее голову в сторону дерева, на котором обосновался Реджинальд, и, прищелкнув языком, сказал ей:

– Чаль!

Что сие означало, европейцам было неведомо, однако корова запрыгала вверх, словно горная коза, и через минуту очутилась на тропинке позади людей. Сам же индус, даже не опустив головы, чтобы поглядеть под ноги, подскочил к Реджинальду, обмотал его коровьей веревкой вокруг пояса, снял с дерева и поставил на ноги, а затем, поднявшись на тропинку, одним взмахом втащил за собою англичанина – немного бледного и потерявшего дар речи, однако не присутствие духа.

Сие доказывал щелчок, которым Реджинальд вдруг наградил свою бесформенную рубаху, в которую он был принужден облачиться в храме джайнов: таким щелчком сэр Реджинальд Фрэнсис обыкновенно сбивал несуществующую пылинку с шелкового отворота своего безукоризненного сюртука, проскакав, скажем, с десяток миль в погоне за какой-нибудь лисицей. Правда, от этого невинного щелчка из его рубахи на сей раз вылетело облачко пыли… и это напомнило Реджинальду, что находится он не в салоне, не на дерби и даже не в оксфордширских охотничьих угодьях. Да и жест, которым он поправлял кивер после жаркого боя, вконец разрушил его неумело намотанный тюрбан, поэтому Реджинальд счел за благо вполне по-человечески улыбнуться и даже —!!! – пожать руку индусу, несомненно, спасшему ему жизнь. И он уже протянул тому руку, как вдруг издал изумленное восклицание и замер, глядя на незнакомца столь же потрясенно, как уже глядели его спутники.

Этот индус был не только ошеломляюще ловким скалолазом и хозяином проворной коровы. В конце концов, мало ли какие существуют людские умения и животные причуды! Что гораздо важнее, он был блондином.

Да, да! Пряди, в беспорядке ниспадавшие на его плечи, были того бледного, платинового оттенка, который придает светлым волосам особенную красоту. И с его светлокожего, лишь слегка тронутого жгучим тропическим загаром лица смотрели ярко-голубые, словно бирюза, глаза, которыми он улыбчиво оглядывал столь схожих с собою европейцев. Глаза эти одобрительно прищурились при виде Вареньки, которая от удивления даже забыла прикрыть лицо, а потом скользнули к Нараяну, и… и лицо спасителя внезапно изменилось. Глаза потемнели чуть ли не до грозовой синевы, черты заострились. Жестокость, свирепость – вот что теперь изображалось в них, однако Нараян не шелохнулся – только чуть качнул головой, отчего павлинье перо, украшавшее его тюрбан, всколыхнулось и заиграло сине-зелеными лучами.

И снова безмолвным зрителям привелось наблюдать мгновенную смену выражений на лице голубоглазого индуса. Жестокость сменилась покорностью, алчность – смирением. Незнакомец и Нараян быстро обменялись несколькими словами, из которых явственно прозвучало только два слова – бхамия, Махадева [27] и еще одно, от которого Варенька и Василий невольно вздохнули: «Чандра!» Потом индус крепко стиснул так и висевшую в воздухе ладонь Реджинальда и сказал:

– Брат мой, твоя тропа у бхилли свободна отныне и навсегда, и тропа братьев твоих и спутников твоих!

После этого он сделал намасте Бушуеву, Василию и Вареньке, причем девушка была удостоена еще одного нескрываемо восхищенного взгляда. Нараян что-то быстро, резко сказал, а вслед за тем… вслед за тем голубоглазый вдруг ринулся по отвесной скале в пропасть, и облако пыли мгновенно скрыло его след.

Путешественники не сдержали испуганного вопля, решив, что странный спаситель Реджинальда покончил с собой, однако из бездны, затянутой пылью, вдруг донеслось громкое:

– Чаль! – и забытая корова с радостным мычанием чуть ли не вприпрыжку ринулась вниз.

– Сгинь, пропади! Сгинь, рассыпься, сила нечистая! – пробормотал Бушуев, истово крестясь. Широкий православный крест в сочетании с попыткой обращения к нечистой силе на хинди выглядел до того странно, что путешественники на миг оцепенели и онемели.

Наконец к Реджинальду вернулся дар речи.

– Это был европеец? Что вы ему такое сказали? – неприветливо воскликнул англичанин. – Очевидно, вы его оскорбили, если он бросился в пропасть с риском сломать себе шею… себе и своей корове!

– Сагиб не должен беспокоиться, – невозмутимо ответил Нараян. – Еще не родился на свет бхилли, который сломал бы шею на такой прекрасной тропе. Кроме того… – Тут последовала небольшая пауза, во время которой путешественники с замиранием сердца и невольной тошнотой озирали почти отвесную глиняную стену, названную Нараяном «прекрасной тропою». – Кроме того, я подозреваю, что вовсе не мой приказ подвигнул его к этому поступку, а боязнь… как это говорят ваши священники?.. Да, боязнь поддаться искушению.

– Это какому же? – грозно вопросил Василий, до сих пор жалевший, что не закрыл ударом кулака нахальные голубые глаза, так бесцеремонно озиравшие Вареньку.

Наверное, если бы Нараян умел улыбаться, он сделал бы это именно сейчас. Однако, по пословице, то, чего сделать не можешь, сделать не сможешь вовек, а потому он ответствовал со своим всегдашним спокойствием:

– Искушению убить всех нас. Ведь это – бхилли!

Европейцев новый столбняк пробрал от этого заявления. Тогда Нараян, вспомнив наконец, что трое из четырех иноземцев еще стоят на опасной тропе, сперва вытянул их одного за другим на твердую землю, а уж потом поведал, что племя бхилли, живущее в этих горах и этих джунглях, считает себя потомками одного из сыновей Махадевы от прекрасной чужеземной женщины с голубыми глазами и желтыми волосами, которую бог встретил где-то за морями и похитил. У них родилось несколько сыновей, и один, столь же замечательный своей красотою, сколь и порочностью, убил любимого быка Махадевы и был за это изгнан. Он поселился в джунглях Такура, здесь женился – и вскоре его потомки прочно обосновались в этих местах. И все они наследовали красоту прародителя – наследовали вместе с голубыми глазами и светлыми волосами разбойничьи наклонности и всю порочность его.

«Мы убийцы и грабители, так говорят о себе бхилли, – рассказывал Нараян. – Мы убийцы и грабители, потому что так приказал отец нашего прародителя – могучий Махадева-Шива. Послав его каяться в горы Такура, бог сказал ему: «Иди, убийца! Иди и живи изгнанником и разбойником на страх братьям твоим». Так как же мы осмелились бы ослушаться приказаний нашего великого бога? Наши поступки свершаются по воле наших вождей, а поскольку они – прямые потомки Махадевы, то мы слушаемся их беспрекословно!..»

– Окаянная твоя душа! – тяжело выдохнул Бушуев. – Куда ты нас завел, Нараян, чертов пособник?! Пошли назад, покуда еще не поздно! Да мыслимо ли нам, безоружным, средь целого разбойничьего племени живыми до твоей колдуньи дойти?! Да ведь потом еще и назад идти придется! Нет, давайте-ка ворочаться, голуби!

При этих словах «голуби», словно по команде, обернулись – и поглядели на страшную тропу. Даже у Василия началась дрожь в коленках при одной только мысли, что прямо сейчас придется снова пройти по ней. Что же говорить об остальных? Варенька украдкой перекрестилась, Реджинальд позеленел – это было видно даже под слоем пыли, покрывавшей его лицо, да и Бушуев тотчас прикусил язык.

– Сагиб не должен беспокоиться, – произнес Нараян свою сакраментальную фразу, уже ставшую чем-то вроде мантры. – Обратно мы пойдем другой тропой, в полумиле отсюда. Она совершенно безопасна.