Лейла. По ту сторону Босфора - Ревэй Тереза. Страница 43

Ее тон был размеренным, лишенным каких-либо эмоций. Селим понял, что так она его наказывает. Он спросил, что случилось с Нилюфер.

— Ее срочно госпитализировали. Кто-то должен был присмотреть за ребенком, пока она поправится после операции. Я решила, что вполне приемлемо, если твой сын поживет у тебя.

Селим опустился на колени и погладил малыша по лбу. В полной растерянности он подумал, что все это бессмысленно. Риза не должен здесь находиться. Он принадлежал другой частичке его жизни. Он был ребенком маленького деревянного дома со скромной хлопчатобумажной отделкой на стенах, где пахнет алеппским мылом. Он родился в простом счастье, которое Селим выбрал для себя три года назад. Почти не раздумывая, он тогда попросил сваху найти себе тихую, послушную и ласковую невесту.

— Время идет, а я никак не могу тебя ни понять, ни простить, — сказала Лейла.

Он вздрогнул. В ней не было ни капли скромности, уважения, как у Нилюфер. Его вторая жена отказалась от роскошного дома, довольствуясь невинными удовольствиями, лодочными прогулками и пикниками на цветочных полянах. Она умела наслаждаться каждой минутой, и одно его присутствие наполняло ее глубокой радостью, которая отражалась во всех ее движениях. Лейла была полна противоречий. Она унаследовала от предков чувство собственного достоинства и презрение к мужчинам. От европейцев она научилась независимости мышления и откровенности, а также прямолинейности. То, что она к нему испытывала, было лишь привязанностью, возможно иногда симпатией. Поэтому однажды он стал нуждаться в любви женщины. Ему это было просто необходимо.

— Я имею право так поступать. В этом нет ничего предосудительного. И я сделал все, чтобы защитить тебя и не унизить.

Лейла смотрела, как супруг ласково гладил сына по щеке. Вокруг рта и на лбу Селима были видны морщинки усталости. Он казался подавленным, но не раскаивающимся. После их разговора в йали он пытался еще пару раз заговорить о Нилюфер, но она не хотела ничего знать.

— Я долго думала, — продолжила Лейла с мягкостью, которая обычно предшествует страшной новости. — Я не смогу состариться рядом с тобой, зная, что ты женился второй раз, даже не спросив моего мнения, и что три года хранил в секрете рождение сына.

Она глубоко вздохнула.

— Я не смогу заниматься с тобой любовью и подарить тебе еще детей — теперь, когда я узнала, что ты способен на такое предательство.

Он обратил на нее обвиняющий взгляд.

— Кто ты такая, чтобы говорить о предательстве?

Лейла побледнела.

— Я, — продолжил он, — я любил тебя с первого дня нашей свадьбы. Можешь ли ты сказать то же самое? Я делал все, чтобы соблазнить тебя, но этого никогда не было достаточно. В чем ты меня упрекаешь, Лейла? Где я оступился?

Она поняла, что о Хансе он не знал. И огромное облегчение освободило ее грудь.

— Я не знала, что ты искал любви, — в замешательстве ответила она.

Вдруг она спросила себя, не прошла ли мимо чего-то важного. Селим всегда довольствовался физической любовью, которая некоторое время удовлетворяла их обоих, и, кажется, он никогда не интересовался, какие чувства возникают у нее в душе. Ожидал ли он от нее чего-то? Остались ли они узниками тех ролей, которые им навязали? Когда страсть угасает, что остается у таких супругов, как они?

Малыш шевельнулся.

— Как бы то ни было, я сожалею, что ты не посчитал нужным сказать мне об этом раньше. — Она поднялась. — Не пытайся переложить свою вину на меня.

Лейла не хотела, чтобы он заставил ее жалеть себя. Понемногу рассеивался страх, который она всегда испытывала по отношению к мужу. И эта его скрытность демонстрировала его слабость. Ему не хватало мужества — в отличие от нее.

Лейла подняла ребенка на руки и стала укачивать. Он взмок и тихонько хныкал. Она придвинула к лицу малыша игрушку.

— Я также не согласна с тем, что ты изолируешь и удерживаешь в одиночестве эту молодую женщину. Ты приговорил ее к изоляции, тогда как она ничего плохого не сделала.

Селим вовсе не был удивлен таким сочувствием. Турецкие женщины всегда были солидарны и сговаривались против мужчин. Злословие и ревность они хранили при себе, никогда не говоря плохо о другой женщине мужу или брату. Он слишком поздно понял, что доверие рождается в общности чувств и интересов.

— Я хотел защитить тебя.

— Скорее, ты наслаждался тем, что полностью ею обладал, — резко парировала Лейла.

Селим был задет и нервно зажег сигарету. Действительно, было чудесно сознавать, что Нилюфер живет лишь для него и их сына. Она не дергала политиков за ниточки, контролируя действия чиновников, как это делала его мать, она не отличалась непокорным характером Лейлы. Обе эти женщины были одинаковы — хитрые, умные, властные. Они поступали по-своему, и, если хорошенько подумать, они ни в ком не нуждались.

Селим смотрел, как Лейла укачивает ребенка. Жизнь без нее была для него немыслимой. Если Нилюфер нужна была ему, чтобы почувствовать себя мужчиной, то Лейла была нужна, чтобы просто существовать.

Лейла посмотрела на него, словно почувствовав тяжесть его взгляда. Выражение ее лица было серьезным. Такая красивая и беспощадная… На долю секунду он возненавидел ее за то, что она внушила ему страх.

— Селим, я требую развод.

Глава 3

Несколько недель спустя Лейла, натянутая как струна, неподвижно стояла с маленькой дорожной сумкой в руках. Туда она сунула зубную щетку, пузырек с йодом, комплект сменной одежды и коробку спичек, которую схватила в последний момент, сама не понимая зачем. Она была такой растерянной, практически обнаженной, на огромном вокзале Хайдерпаша, покрытого выбоинами после бомбардировок.

Шумная и неорганизованная толпа заполняла холл, где метались чайки, проникавшие в отверстия в крыше. Женщины, за юбки которых крепко держались дети, собирались небольшими группами. Мужчины в каракулевых шапках размахивали билетами, предлагая места в переполненные поезда. Мимо проходили нагруженные багажом пассажиры. Выступающие скулы и узкие глаза говорили о монгольских корнях этих людей. Увидев приближающихся британских солдат, Лейла, охваченная паникой, прислонилась к стене. Над ее головой висела афиша, на которой красовалось написанное большими буквами слово СМЕРТЬ.

Эти предупреждения, на английском и турецком, были расклеены по всему городу и угрожали казнью любому, кто будет помогать националистам. Сначала она не обращала на это внимания, словно влияние мужа и престиж свекрови могли защитить ее от танков, ползущих по улицам, и пулеметчиков, мелькающих на вершинах минаретов. Но накануне к ним постучался мужчина, который хотел переговорить с Селимом. Это был один из федаи [51], тех ярых последователей националистической идеи, у которых были свои входы в посольства и министерства. Он сообщил, что имя Лейлы-ханым фигурирует в списке лиц, которых намереваются арестовать. Ей нужно было немедленно уехать, пока все не утрясется и власти о ней не позабудут. Полиция задерживала женщин, подозреваемых в пособничестве Сопротивлению, допрашивала их, с ними даже иногда грубо обращались во время допросов.

Все произошло очень быстро. У Лейлы создалось впечатление, будто ее оторвали от детей. Ахмет без устали целовал ее. А почувствовав слезы Перихан у себя на шее, она сделала нечеловеческое усилие, чтобы не разрыдаться, и пообещала скоро вернуться. Дочурка устроила истерику, умоляя взять ее с собой, и Гюльбахар-ханым пришлось задабривать ее лакомствами.

В последние недели наблюдалась массовая миграция в Анатолию: депутаты, журналисты, представители власти, беглые офицеры, демобилизованные солдаты и безработные, мелкие чиновники, которым больше не платили жалованье, и знаменитая Халиде Эдип, за чью голову назначили вознаграждение. Тайные каналы по переброске начали работать еще год назад при содействии надежных людей. Патриоты перевоплощались, наряжаясь в длинные черные платья и белые тюрбаны ходжей, в женские вуали. Пришло время накладных усов и фальшивых документов. Итальянцы закрывали глаза на весь этот цирк, иногда даже помогали. Все, что не нравилось грекам, могло лишь их порадовать. Некоторые офицеры французского военно-морского флота также относились к этому с пониманием.