Звезда королевы - Арсеньева Елена. Страница 38

Так все и вышло! Когда стало ясно, что в этой топи завязшей повозки нет — ежели она не угрязла вовсе на дно, вся целиком, вместе с оставшимися лошадьми, кучером и драгоценным грузом, — Маше пришло в голову, что в столь низменной, слякотной местности вполне может статься еще одна пагубная лужа. Ехал граф с востока — на восток направилась и экспедиция, благо сквозь дымные, сырые тучи начал кое-где робко проглядывать бледно-розовый рассвет. Каково же было общее изумление, когда, проехав версту, в зыбком свете занимающегося дня, за полосою тумана путники увидели край новой топи! Комаровский завопил:

— Зи-и-гму-у-унд! — И вообразите общий восторг, когда совсем рядом, в тумане, проглянули очертания чего-то темного и откуда донесся рыдающий отклик:

— Тута-ай, тутай! Ходзь до мене, пане! Ох, Матка Боска Ченстоховска, ох, Езус Христус! Рятуйте, панове!

Раз начавши причитывать, злополучный Зигмунд остановился не скоро — Машенька даже принялась исподволь выискивать в чертах его чумазого лица сходство с Глашенькиной сдобненькой мордашкою. Впрочем, жалобы его сменились столь же безудержной радостью, что породнило его теперь уже с восторженным Комаровским. Граф и кучер обнимались и лобызались с той демократической горячностью, которая обуревает людей, совместно преодолевших тяжелые испытания. Егор Петрович похвалил Зигмунда за стойкость и неподатливость дьявольскому искушению (никто ведь, кроме совести, не мешал бедному малому пропасть восвояси вместе с драгоценным грузом и в одночасье разбогатеть, однако он оказался столь щепетилен, что посовестился даже палить из оставленных ему пистолетов, дабы не расходовать барский огневой припас, хотя мог бы выстрелом гораздо раньше привлечь внимание спасателей) озолотить, едва доберется до своего оставшегося в корчме кошелька, а пока все мужчины рьяно взялись рубить слеги, и мостить гать, и выволакивать злополучную повозку, и выводить завязших лошадей на сухое место. Маша была счастлива, что сделать сие удалось довольно быстро и проворно: вид этого болотца, пусть и приукрашенного сиянием солнца, был для нее нестерпим. Сладостное возбуждение уступило место усталости и унынию — слишком неприятные воспоминания ожили в ней, едва она увидела эти чахлые, поросшие белым грибком деревья, косматые кочки, скользкие бережки…

Однако жаркая, неуемная благодарность Егора Петровича согрела и вновь ободрила Машу. Он называл ее своей спасительницей; восторгался, что она носит то же имя, что его матушка — ну и Пречистая Дева, конечно; уверял, что отныне, поминая словесно или мысленно Деву Марию, всегда будет вспоминать при сем свою прелестную благодетельницу… Словом, Егорушка (Маша мысленно не могла называть его никак иначе!) оказался в радости столь же неуемен, как и в отчаянии, так что Маше пришлось его вскоре осторожненько скоротить, к месту упомянув, что имя ее — баронесса Корф и она следует в Париж к супругу. Тут, однако, Егорушка исполнился совершенно иного восторга! Оказывается, он знал барона, был представлен ему во время последнего пребывания Димитрия Васильевича в Санкт-Петербурге, наслышан был и о свадьбе барона с некой загадочной юной красавицей («Бог мой! А мы-то дивовались столь скоропалительной женитьбе нашего рассудительного барона! Да я б на его месте и дня не размышлял, чтобы сделать предложение такой красавице!» — выпалил непосредственный Егорушка), и персона жены барона — а он каким-то образом снискал величайшее уважение Комаровского, — сделалась для молодого курьера воистину священною, особенно когда Маша вскользь упомянула о своей недавней потере (ей хотелось оправдаться, ибо недоумение, что прекрасная Мария Валерьяновна находится в такой дали от своего выдающегося мужа, сквозило в каждом взгляде графа).

Дело шло к полудню, когда спасатели и спасенные воротились в корчму — голодные, усталые, мокрые, но взаимно довольные. Плотно поевши, все улеглись спать, предоставив Глашеньке и двум прислужницам корчмаря приводить в порядок грязную их одежду.

Наутро другого дня Маша вышла в горницу, вполне готовая продолжать свои странствия, жалея только об одном: что не простилась накануне с молодым курьером, который, конечно же, пустился в дальнейший путь. Корила она также себя за то, что не додумалась предложить ему ехать далее вместе: в конце концов, она была женою дипломатического агента того посольства, куда направлялся дипломатический курьер Комаровский, и ее долг был оказывать ему покровительство!.. Однако первым, кого встретила Маша в столовой, был именно Егор Петрович! И при виде его сконфуженного лица Маша вдруг так обрадовалась, словно родного брата встретила! Ее искренний смех растопил первую неловкость и смущение Егорушки, который все утро тщетно искал слова, чтобы напроситься в попутчики к милой ambassadrice [77]. После доброго получаса взаимных уверений в совершенном довольствии тем, что дальнейший путь до Парижа они проделают вместе (Данила едва скрывал смех, а Глашенька — слезы умиления при виде этих мгновенно подружившихся невинных и добрых детей), Маша и Егорушка вместе позавтракали, щедро вознаградили Зигмунда и хозяина корчмы — и любавинский дормез, с несколько увеличившейся нагрузкою, влекомый отдохнувшими лошадьми, бойко помчал по направлению к прусской границе.

Глава X

РАУЛЬ СИНЯЯ БОРОДА, ИЛИ НЕМЕЦКИЕ РАЗБОЙНИКИ

Наверное, окажись в компании с Машей и Егором Петровичем какой-нибудь искушенный путешественник, он немало повеселился бы, глядя на своих попутчиков, которые, просто сказать, с разинутыми от изумления ртами проезжали Германию. Они оба видели чужедальние земли впервые (Комаровский прежде не выезжал из России, а лишь встречал заграничных курьеров или нарочных уже на русской земле), оба настроены были радостно удивляться всякому новому впечатлению — и не стеснялись своих эмоций. Вот это, кстати сказать, и было первым для Маши благом от присутствия Егорушки: он не только безудержно радовался жизни сам, но и умел передать сию радость другим. После того, как было отыскано пропавшее сокровище, для Егорушки вообще перестало существовать нечто невозможное или печальное, он возлагал на будущее самые лучезарные надежды — и при том наслаждался каждою минутою настоящего. Все приводило его в восторг, даже досадные помехи, вроде той, что от Мемеля (это уже началась Пруссия) до Кенигсберга три дня пришлось тащиться по песчаной прибрежной дороге, весьма утомлявшей лошадей, мимо мелких, серых, скучных балтийских волн. Граф клялся, что в сих неприметных водах таится ископаемая древесная смола, известная с древнейшей эпохи до нашего времени под именем янтаря, или электрона. По словам Егорушки, даже римские матроны всегда носили с собою шарики из электрона, которые они терли в руках, предполагая этим укрепить свои силы таинственной солнечной энергией, заключенной в этом творении солнца и моря.

Узнав от Егорушки, что янтарь в чрезвычайной моде во Франции, Маша пожелала остановиться в ближней деревушке, жители которой промышляли изготовлением и продажею изделий из сего минерала, и более чем задешево накупила ожерелий, серег, браслетов, винных кубков из янтаря, как темного, почти черного, так и медово-желтого и даже рубиново-красного.

Егорушка и тут сгодился. Он объяснил Маше, что просвечивающий янтарь (бастард), особенно если в светлой массе его заключены какие-нибудь древние насекомые, по цене считается дороже прозрачного и непрозрачного на целую треть, и помог несведущей своей спутнице выбрать наилучшие вещи из богатого собрания янтарей, которое представила им пожилая курносая немка в чепчике, владелица лавочки. Она сперва была весьма огорчена, что не удалось поживиться в кошельке простодушной иностранки, однако Егорушка одолел ее неудовольствие силою своего обаяния и глубиною знаний, поведав, что вычитал у Плиния [78], будто римлянам был известен способ окраски янтаря в красный цвет и такой окрашенный янтарь ценился у них на вес золота.