Звезда королевы - Арсеньева Елена. Страница 86

Узнав голос Симолина, Мария послушно приложилась к трубе, а халдей [182] пробормотал как бы в сторону:

— Ваш костюм вполне сойдет за испанский, ежели вы всем будете отвечать: «No comprendo! [183]«

— Что, сия труба и впрямь столь чудесна? — вмешался в их разговор роскошный, сверкающий золотыми галунами венгерский гайдук саженного роста, в котором Мария без труда узнала Сильвестра Шалопаи. Она не виделась со своим «наемником» со дня той достопримечательной дуэли, а желала бы не видеть его вообще никогда. Конечно, он рисковал жизнью по ее прихоти, но Мария была слишком злопамятна, чтобы забыть, чем для нее обернулась его прихоть, а потому, сделав вид, что не замечает тоски в его черных сверкающих глазах, она сунула ему в руки подзорную трубу со словами:

— В нее видны не только горы, но и леса на Луне. Только смотрите скорее, а то я вижу, как эти леса уже вырубают! Что за чудо-труба! — и нырнула в толпу, рассыпая направо и налево улыбки и волшебное «No comprendo!».

Однако досадно, что Сильвестр узнал ее. И как только умудрился?..

Раскаленной стрелой вонзилось в память воспоминание о том, другом, первом в ее жизни «маскараде»… и слова Корфа: мол, мужчина узнает любимую женщину в любом обличье… На глаза невольно навернулись слезы, но Мария прогнала их, опасаясь не только утратить присутствие духа, но и размазать краску на ресницах. Укрывшись за какой-то статуей, она начала присматриваться к танцующей, смеющейся толпе.

Казалось, маски на лицах позволяют отбросить светские условности; каким-то хмелем веселья проникнулись все участники бала, соперничавшие друг с другом в беззаботном срывании «цветов наслаждения». Кругом все пело, хохотало, плясало, целовалось, скрывалось во множестве нарочно отделанных занавесями укромных уголках, позволяя там себе уже самые смелые ласки; и у Марии закружилась голова от отчаяния, от невозможности найти здесь Корфа.

А время шло. Может быть, он уже неприметно схвачен, похищен в этой сутолоке и суматохе, ведь тут не отличишь смертельную схватку от дружеской шутливой потасовки. Конечно же, Симолин принял какие-то меры предосторожности, однако Мария все равно беспокоилась.

Особенно жутко ей сделалось при виде высокой, прихрамывающей фигуры в черном плаще с капюшоном, в белой маске Смерти, закрывающей лицо. В руках у Смерти была не коса, как следовало бы, а трость, на которую она тяжело опиралась, и ее ковыляющая походка, ее трясущаяся голова были столь страшны, что там, где она проходила, невольно образовывалось пустое пространство: Смерти боялись все, даже самые беззаботные.

А Корфа все не было, вернее, Мария никак не могла его высмотреть! Кем он явился на бал? Турецким пашой в сверкающем парчовом халате и в туфлях с загнутыми носками? Нет, слишком толстый. Обнаженным по пояс акробатом-негром? Нет, у Корфа ведь ранено плечо… Призраком в белых летящих одеждах? Пожалуй, это было бы очень к месту, особенно если бы призрак легонько помахивал платочком… Мария прыснула в веер. Нет, призрак слишком уж худой и долговязый, это не Корф.

Да где же он, где?! И ведь ей надо искать не только барона, но и тех, кто явился сюда по его душу. Она яростно щелкнула веером, и от резкого движения замочек браслета на ее запястье расстегнулся, и золотой обруч упал на пол. Он был очень красив: на золотом фоне две серебряные резные русалки выносили из моря несколько крупных, редкостной красоты жемчужин. Это был матушкин браслет, Мария взяла его с собой на счастье, хоть он и не очень-то подходил к цыганскому костюму. Браслет покатился под ноги толпы, Мария метнулась подобрать его; однако чья-то большая рука оказалась проворнее.

Эта рука принадлежала высокому, даже очень высокому мужчине в костюме сатира. Его атлетическую фигуру обтягивала коричневая шкура, увитая виноградными листьями. Такой же виноградный венок украшал всклокоченные черные кудри. Сквозь прорези маски посверкивали маленькие глазки, и сейчас в них застыло какое-то нерешительное выражение, а широкая короткопалая ручища так жадно стиснула браслет, словно и не намеревалась с ним расставаться.

Мария воззрилась на сатира в изумлении, но тут сотоварищ его, одетый точно в такой же костюм, только бывший пониже ростом и потоньше станом, ткнул его в бок. Великан вздрогнул и нехотя разжал ладонь, гулко пробурчав:

— Пожалте, барыня. Прощенья просим!

И тут Мария узнала и голос, и его обладателя. Она узнала бы его где угодно и когда угодно. В любом обличии узнала бы она Жако!

— Bonsoir, mon cher [184]! — пробормотала Мария изумленно. Вот уж не думала она, что приведется еще раз свидеться со своим мучителем! Действие charme maudit припомнилось так живо, что Мария не удержалась от колкости: — А тебе куда больше не листья эти, а палаческая рубаха пристала бы! Да еще и топор в руки!

Глаза Жако заморгали в узких прорезях маски, и Мария поняла, что он не узнает ее. И слава Богу! Неведомо, что сделал бы Жако с той, которая заставила его испытать столько мучений, а потом исчезла, будто сквозь землю провалилась. Надо и сейчас побыстрее исчезнуть с глаз разбойника, а потому шепнув:

— Ладно, иди своей дорогой, — Мария смешалась было с толпой, да не удержалась, оглянулась еще раз — и что-то как бы толкнуло ее в сердце, когда она рассмотрела спутника Жако — среднего роста, худощавого, проворного, сверкнувшего на нее жгучими черными глазами. Он ловко раздвигал толпу, словно юркая лоцманская лодочка, которая прокладывает путь для тяжеловооруженной каравеллы. Каравеллою был Жако, и «лоцман» подводил его к высокому и стройному венецианскому мавру, одетому в белое, с белым же тюрбаном на голове, со смугло загримированным точеным лицом, на котором сияли синие-пресиние, такие знакомые глаза…

Мавр! Отелло! Ну конечно, — какой же еще костюм мог Симолин подобрать для этого неистового ревнивца! Странно, что он Марию не нарядил белокурой Дездемоною, нервно сжимающей в руках роковой платок, вышитый цветами земляники. Впрочем, роль с платком она уже играла…

Эти мысли вихрем проносились в голове Марии, пока она стояла, не чувствуя тычков и толчков танцующих, зачарованно глядя на задумавшегося Отелло, который словно бы тоже ничего не видел вокруг, даже двух сатиров, которые неприметно окружали его, разматывая кольца виноградных лиан, оплетавших их тела. Никакие это были не лианы, а хорошо замаскированные веревки! И великан Жако уже поднял свой пудовый кулак, чтобы оглушить жертву, а потом, воспользовавшись сутолокой, утащить из бального зала — мало ли, выпил человек лишнего, лишился чувств…

Мария вскрикнула, но голос ее потонул в многоголосье толпы и раскатах музыки. Она метнулась вперед — где там! Разве пробьешься! В бессильной ярости щелкнула веером — тонкий стилет выпал из его ручки ей на ладонь, и тогда Мария снова ринулась в толпу, прикрывая веером сверкающее лезвие, которым она легонько колола всех, кто преграждал ей путь, — легонько, но вполне ощутимо, так что, вскрикивая, люди отшатывались с ее пути; и через несколько мгновений она уже приблизилась к Жако, занесла было кинжальчик — ударить его половчее, да вдруг, словно нарочно, черная Смерть прошла мимо своей ковыляющей походкой. Невзначай задела Марию и выбила у нее оружие, которое тут же было затоптано сотнею пляшущих ног.

Мария даже взвизгнула от злости! В это мгновение Жако вцепился в плечи Отелло («Негодяй! Да у него же плечо ранено!»), отчего тот мертвенно побледнел — это было видно даже под слоем грима, — и ноги у него подкосились. Жако подхватил падающего барона, а второй сатир набросил на жертву веревку. И тогда Мария, осененная спасительной мыслью, подпрыгнула, вырвала из свечника высоко укрепленный факел и ткнула им в затейливо закрученный хвост сатира.

Тошнотворно запахло паленой шерстью, и по хвосту, будто по бикфордову шнуру, побежало пламя. Мгновение — и коричневая курчавая шкура, плотно обтягивавшая тело Жако, занялась!