Месть Танатоса - Гавен Михель. Страница 20

— Я здесь, Этьен. Здесь, перед тобой… — Маренн с трудом понимала его речь, стараясь по движению обезображенных губ уловить смысл произносимых им слов.

— Обопрись на меня. На мою руку, — говорила она, стараясь не дать голосу дрогнуть. — Все уже кончилось.

Все хорошо. Сейчас мы пойдем домой. Вот так. Идем. Осторожно…

Они медленно двинулись по платформе. Когда же вышли из здания вокзала, Маренн увидела, что привокзальная площадь запружена народом. Казалось, весь город собрался здесь, чтобы посмотреть на них — еще бы, ведь Этьена знала вся Франция, и еще совсем недавно любила его!

Кутались в черные платки матери и вдовы не вернувшихся с войны, какая-то девочка бросила им под ноги цветы, но Маренн не могла даже наклониться, чтобы поднять их: одной рукой она держала сына и вещевой мешок, другой поддерживала едва переставлявшего ноги Этьена. Они с трудом спустились по лестнице на площадь. Шофер грузовика, тоже солдат, недавно вернувшийся с фронта, предложил довезти их до деревни. «Господи, — услышала Маренн, как всхлипнула за ее спиной какая-то женщина, — За что же все это, Господи! Ведь совсем еще дети…»

Это был девятнадцатый год, Маренн тогда еще не исполнилось семнадцати, Этьену было двадцать один. Седые дети войны… Ветераны… Он поседел от ранения, она — за один час под Ипром, когда с лейтенантом Мэгоном и его солдатами они шли по меловым расселинам и земля вдруг разверзлась под их ногами, увлекая в черноту туннеля, где сидели и стояли на протяжении многих километров заваленных оползнем траншей, удушенные газом участники сражений 1915 года.

Застигнутые врасплох, они еще сжимали заржавевшие винтовки и ухмылялись смерти в скользящем луче фонарика. Оголенные черепа, пустые глазницы, лохмотья кожи, костяшки пальцев, смрадный запах разлагающейся плоти, смертоносная сладость сконцентрировавшегося газа и мертвецы, мертвецы, мертвецы… Здесь погибли целые дивизии…

Большинство английских солдат, упавших в ущелье, задохнулись газом. Маренн спас лейтенант Генри. Он зажимал ей рот и нос платком, почти не разрешая дышать, но когда они вышли на свет божий и солнце радостно брызнуло им в глаза, из тех, кто остался в живых, многие утратили рассудок, почти все поседели, некоторые потеряли зрение, а некоторые в последствие покончили с собой…

Грузовик промчался по деревне. Маренн заметила Матильду — она стояла на пороге в нарядном летнем платье. Наверное, она не знала, что Этьен слеп. Они быстро пронеслись мимо и затормозили у дома Маду.

Старуха Гранж, всплеснув руками, распахнула калитку, взяла ребенка — Мари помогла выйти Этьену. Вместе они прошли в дом. Этьен остановился посреди комнаты, костыль выпал у него из рук — он зашатался. Маренн подбежала и поддержала его, подняла костыль:

— Мы уже дома. Все хорошо. Держись, — успокаивала она, едва сдерживая слезы.

— Дома… — он оглянулся, тщетно пытаясь что-либо увидеть, — я так давно не был дома. Где мама? Тут пахнет глициниями, прохрипел он, — я чувствую этот запах. Это ее любимые цветы. Вот здесь, у окна, — он указал на стену, — и у Маренн сжалось сердце.

— Не здесь, — она мягко повернула его в другую сторону. — Вот здесь. Окно — здесь. И глицинии — здесь. Они действительно чудесно пахнут. Садись. Мы приготовили тебе кресло у окна. Здесь тебе будет удобно, — она взяла из рук летчика костыль, помогла ему сесть в кресло. В соседней комнате заплакал ребенок, его пора было кормить.

— Ребенок… Где это ребенок? — Этьен повернул голову в сторону окна.

— Он здесь, в соседней комнате, — призналась тихо Маренн, — Это мой сын.

— Твой сын? — по тому, как побелели от боли его скрюченные пальцы, сжавшие подлокотники кресла, она поняла, что ему неприятно это слышать. Она подошла сзади, обняла его за плечи и прижалась щекой к его жестким, обожженным волосам.

— Теперь мы снова вместе, Этьен, — прошептала она. — И нам ничего теперь не страшно. Мы будем помогать друг другу, ведь у нас обоих, кроме нас двоих, никого на свете не осталось.

— А где же тот английский офицер? — Этьен поднял руку, стараясь найти ее ладонь. — Это он отец твоего ребенка?

— Да, — Маренн сама вложила свою руку в его обожженные пальцы, — он недавно умер от ран…

— А где же Маршал?

Маренн промолчала.

— Где твой отец, Мари? Я слышал, он принимал парад в Париже…

— У меня нет больше отца, — ответила она сдержанно и выдернула руку. — Мне нужно покормить сына. Отдыхай.

Пока она кормила Штефана в соседней комнате, старуха Гранж принесла Этьену обед. Но он отказался от еды.

— Почему ты не ешь? — Вернувшись, Маренн обняла его за плечи, с тревогой заглядывая в лицо. Но неподвижно застывшая маска не выражала ничего, кроме впечатанных в нее ожогами и шрамами боли и страдания.

— Я не хочу есть, — она едва различила его ответ по губам.

— Как ты себя чувствуешь? — наивный вопрос…

— Хорошо, — ответил он и вдруг предложил: — Быть может, мы погуляем, Мари?

— Погуляем? — она искренне удивилась.

— Да, как когда-то в детстве. Я очень скучал в госпитале по родным местам. Как жаль, что я не могу их увидеть.

— Но ты можешь почувствовать, ощутить аромат деревьев № трав, — подхватила она с надеждой. — Идем. Идем. Опирайся на мою руку.

Они снова прошли по деревне. На них снова смотрели из окон, выходили из домов, снова тайком вытирали слезы. Матильда вновь появилась на пороге дома, когда они проходили мимо, потом вышла на крыльцо. Но Этьен не спросил про нее. И Маренн не стала ему ничего говорить.

Они вышли в поле, прошли без дороги по траве к одинокому дубу над рекой, где когда-то расстались четыре года назад на заре своей юности и любви. Четыре года… Как они изменили все! Казалось, над деревом тоже пронеслась война. Его крона была срезана молнией, столетний ствол был расщеплен, ветви обуглились — на них давно уже не появлялось листьев. Трава вокруг пожелтела и пожухла.

Маренн почувствовала, как слезы сами подступают к глазам, когда она увидела эти обгоревшие останки своего детства. Но Этьен не видел ничего. Он вдыхал душистый летний воздух, напоенный цветами, ловил каждое дуновение ветерка с реки и по этим запахам и ароматам узнавал свой родной край. Маренн наклонилась, сорвала веточку вербены и протянула ему.

Он глубоко вдохнул ее запах и… остановился. Он тоже понял, куда они пришли. Маренн положила ребенка на траву. Штефан вел себя очень спокойно, совсем не плакал. «Какой ты у меня молодец, — подумала Маренн, — знаешь, как трудно сейчас твоей маме…» Потом она помогла сесть Этьену, и сама опустилась на колени рядом с ним.

— Мари, — Этьен протянул руку и легко коснулся ее волос. Маренн прижала его ладонь к своей щеке.

— Это я. Совсем седая стала твоя Мари теперь, — проговорила почти шепотом.

— Я любил тебя тогда, Мари, — признание его запоздало на четыре года.

— Теперь я это знаю, — Маренн наклонилась и поцеловала его в обезображенные губы.

— Мы не должны отчаиваться, Этьен, — прошептала она, не отводя лица. — Ведь все-таки мы остались живы.

— Живы… — он словно эхом повторил за ней.

Теплый южный ветер овевал их лица. Откинув волосы, Маренн, волнуясь, расстегнула пуговицы его мундира, потом сорвала с себя гимнастерку и прижалась обнаженной грудью, располневшей после родов, к его искореженной осколками железа груди. Он вздрогнул, какая-то живая искра пронеслась по его телу… Пронеслась и… потухла. Он отстранился.

— Все это бесполезно, Мари, — услышала она его голос. — Все кончено.

— Ничего не может быть кончено, пока мы живы, — воскликнула она, обнимая его голову. — Ведь жизнь не кончена, Этьен. Ведь я с тобой, — она взяла его руки и положила себе на плечи — они безвольно соскользнули вниз по ее обнаженной спине.

— Зачем, Мари? Я скоро умру, — простонал он.

— Нет, я не хочу! — Маренн вскрикнула, пытаясь перекричать завывание усилившегося ветра в ветвях. — Я не хочу, ты слышишь!

Ломались под ветром сучья, падала ей на волосы обугленная кора.