Война Роузов - Адлер Уоррен. Страница 56

Она прошла по Двадцать второй улице, пересекла Вашингтон-серкл, добралась до памятника Линкольну [57], затем вышла на мост и двинулась вдоль велосипедных дорожек мимо здания Пентагона. Частная собственность — что в ней такого? Лучше не иметь ничего. Собственность довела их до саморазрушения. По сравнению с общечеловеческими ценностями собственность — никчемная ерунда. То, что у нее самой ровным счетом ничего не было, давало ей ощущение собственной неиспорченности, незапятнанности. Она никогда не станет ничем владеть, решила Энн. А что касается любви, то, пожалуй, Барбара в конце концов оказалась права. Любовь лжет, говорила она. Но кому?

Она так погрузилась в свои мысли, что не заметила, как село солнце. Наступавшая темнота всколыхнула ее память. Она же обещала позвонить Еве, и Энн принялась искать телефонную будку. Кто-то подсказал, что в конце этого переулка есть телефон, но переулок оказался длиннее, чем она ожидала, и когда она добралась до него, уже совсем стемнело. К тому же у нее не нашлось подходящей мелочи, и ей пришлось пересекать широкую автостраду, чтобы добраться до мотеля "Мариотт". Человек за конторкой разменял ей доллар.

Разыскав телефон, она нетерпеливо ждала, пока позовут Еву. Затем в трубке раздался незнакомый голос.

— Ева уехала, — прошептал голос.

— Уехала?

— Да, вместе с Джошем, — голос поколебался. — Это Энн?

— Да.

— Меня зовут Кэти, я подруга Евы. Еще никто не заметил, что ее нет. Она сказала, что позвонит вам, как только доберется домой.

— Что? — у Энн перехватило дыхание.

— Она очень волнуется из-за своих родителей. Она забрала Джоша домой. Они пошли на автобус, который ушел в час дня.

— Когда он приезжает в Вашингтон?

— Где-то около восьми.

— Почему она не дождалась моего звонка?!

— Она не могла больше этого вынести. Она должна была увидеть все сама. Она каждую ночь плакала перед сном.

— Идиоты! — закричала Энн в трубку. Кэти осеклась. — Это я не вам, — заверила ее Энн, поблагодарила и повесила трубку. Она посмотрела на часы. Была уже почти половина девятого.

Подбежав к центральному вестибюлю мотеля, она замахала рукой такси.

— Постарайтесь ехать как можно быстрее, — попросила она водителя. — Пожалуйста.

ГЛАВА 31

Опустившись на руки и колени, Оливер шарил по лесу пустых бутылок. Все его свечи сгорели. Спички кончились. Порой ему попадалась бутылка с несколькими оставшимися каплями вина, но он никак не мог сделать хороший глоток.

Многократное разочарование разбудило в нем ярость, и время от времени он хватал очередную бутылку и разбивал ее о стену. Несколько раз осколки битого стекла вонзались в его тело, но даже физическая боль стала ему уже безразлична. Наконец он нашел полную бутылку, откупорил ее и отпил. Вино показалось безвкусным. Но теперь ему было все равно.

Только крохотный участок его мозга, в который запала идея о возложенной на него миссии, настойчиво продолжал свою деятельность. Он должен выгнать ее из дома. Все остальное теперь лишнее и неважное. С трудом, словно речь шла об очень давнем событии, он припомнил, как смотрел на молодую женщину, стоявшую внизу под домом. Тогда в голове его на секунду мелькнул образ теплого, мягкого, податливого, любящего тела, заставивший его ощутить какую-то смутную тоску, какие-то позабытые радости. Но мозг отсекал все подобные мысли. Его волновало только одно — передвижения Барбары по дому.

Ему казалось — происходило это на самом деле или только в его воображении… или и то и другое сразу? — будто он слышит, как она почти беззвучно пробирается сквозь его рукотворные джунгли. Сначала ему даже почудилось, что эти мягкие, невесомые шаги принадлежат Мерседес. Они из одной кошачьей породы. Воспоминание о раздавленном, безжизненном теле кошки всплыло в его сознании. Мерседес мертва. Бенни мертв. Мысль о Бенни вызвала кислый известковый вкус во рту, и он судорожно вдохнул воздух.

Он прислушался. Любое самое легкое движение в доме отображалось на калейдоскопическом экране, в который превратилась его голова. Пока что ей удавалось хитроумно избегать ловушек, запускающих цепную реакцию, которую он подготовил. Но рано или поздно она допустит ошибку, и тогда механизм разрушения вступит в действие. Это лишь вопрос времени.

Прикладываясь к бутылке, он знал, что хочет подавить в себе рассудок. Рассудок стал его врагом. Как любовь. Как преданность. Рассудок ослаблял волю. Он раздвинул портьеры и снова посмотрел на улицу. Сейчас было темно, но ему смутно вспомнились крики той женщины, которая пришла сюда днем. Что-то насчет детей, припомнил он. Детей? Но их все это не касалось. Все, что произошло за последнее время в доме, не имело к ним никакого отношения. Втягивать в это детей было бы нечестно. Разве не говорил ему об этом Гольдштейн? "Убирайся", — крикнул он пустой улице. Затем снова закричал "Убирайся", но на этот раз имел в виду Барбару.

Из тумана, который царил в его мыслях, неожиданно всплыло воспоминание о младенце, девочке. Вместе с ним нахлынула волна давних тревог и волнений. Плач ребенка терзал его своей беспомощностью. У него не хватало мужества выдерживать ее крики. У него, ее отца. Однажды он объяснил это Барбаре. Они в долгу у своего ребенка и должны оплачивать этот долг своим покровительством, своим кровом, своим теплом. Барбара пыталась спорить, что он только испортит девочку, но покорно подвигалась, освобождая для нее место в их постели. Они клали ее между собой, они любили ее, согревали своим теплом. Ну вот, теперь она в безопасности, говорил он Барбаре.

Затем появился Джош. Мальчик по его образу и подобию. По их образу и подобию. Теперь у меня полноценная семья, говаривал он или наверняка должен был так говорить. Барбара соглашалась или делала вид, что соглашается. Они были запечатлены в его голове, все четверо, противостоящие остальному миру. Муж. Жена. Сын. Дочь. Семья.

Он выстроил крепость, которая должна была его защищать. Этот дом.

"Ты для меня больше ничего не значишь, — сказала она ему, словно бросила первую горсть земли на крышку его гроба. — Ничего".

"Ты могла бы сказать мне это много лет назад, до того, как я построил свою жизнь", — возможно, он ответил ей приблизительно так. Он уже не был уверен. В голове его плясали обрывки какого-то разговора.

"Я не знала".

"Не знала?"

"Я была ослеплена любовью".

"Ослеплена? Разве любовь ослепляет?"

"Да".

Что ж, раз так, то она ослепила и меня, мысленно закричал он. Как она смела отобрать у меня всю мою жизнь? Всю мою жизнь. Мою семью. Но дом принадлежал ему. Ему, Она его никогда не получит. Никогда, никогда, никогда, никогда.

Это было как прыщ. Он не мог отвести от него руку. Прыщ зудел. Он расчесывал его. Он хотел содрать его, выпустить гной и освободиться наконец.

В его сознание вторглись какие-то звуки — скрип покрышек, урчание автомобильного мотора. Он посмотрел из-за портьеры и увидел очертания автомобиля в тусклом свете уличных фонарей. Из машины появились знакомые силуэты, скрытые тенью. Мальчик и девочка. Они стояли, глядя на дом, пока такси отъезжало. Его рот открылся, но он не знал, что должен сказать. Вместо этого он отошел от окна. Опустившиеся портьеры снова погрузили комнату в темноту. Он сделал шаг назад, потерял равновесие и сбил ногой несколько бутылок. Вытянув руки, он успел опереться на стену и не упал. Он забился в угол, надеясь, что они уедут обратно. Опустившись на колени, он молился, глядя вверх. "Кому молиться?" — подумал он.

"Боже, помоги мне", — шептал Оливер, пытаясь подняться на ноги. Но тело не хотело двигаться, цеплялось за безопасный угол комнаты. Он услышал удары дверного молотка, ритмичные, настойчивые. Мелодичный перезвон звонка давно уже молчал. Он никак не мог подняться. Может быть, они все же уедут. Наконец, встав на ноги, он прислушался.