Корделия - Грэхем (Грэм) Уинстон. Страница 54

— Не помню.

Не хватало, чтобы ее хвалили за преданность Бруку!

— Послушайтесь моего совета: пусть вам постелят в голубой комнате, и сейчас же ложитесь. Ночью вам понадобятся силы.

— Хорошо.

"Но сначала напишу Стивену записку в госпиталь, всего несколько фраз. "Стивен, дорогой, я все еще не уехала. Брук опасно болен, а Дэн Мэссингтон… он уже не придет… Меня очень беспокоит твоя травма, напиши, пожалуйста, как ты себя чувствуешь. Навещу сразу, как только смогу. Делия."

— На фабрике все в порядке? — прервал ее мысли мистер Фергюсон.

— Вчера утром было в порядке. — Она пустилась в подробности.

— Прекрасно. Я рад, что вы нашли выход из положения. Жалко, что ваше первое самостоятельное дело так закончилось.

Уже в дверях что-то толкнуло ее сказать:

— Я прочла о смерти Дэна Мэссингтона.

Мистер Фергюсон вскинул бровь.

— Мэссингтона? Я даже не знал о его болезни.

— Он не был болен. Он… Его имя в списках… — Корделия сбивчиво объяснила, что случилось.

— В "Варьете"? Да, припоминаю: я видел заметку в лондонской газете. Это ведь мюзик-холл Кроссли, да?

— У меня не было времени прочесть статью целиком.

— Хорошо, что это случилось не в субботу, когда там бывает мистер Слейни-Смит. Думаю, Кроссли больше не жить в нашем городе.

Его невозмутимость подействовала ей на нервы.

— Мне очень жаль, что их постигло такое несчастье, — горячо произнесла она. — Уверена, они бы чувствовали то же самое, если бы это случилось с нами.

Но что толку? Он думал о своем.

— Что касается Мэссингтона, то не нам, добрым христианам, кого-либо осуждать. Естественно, я не желал ему плохого, но не хочу притворяться, будто его смерть для меня — огромная потеря. Он служил не очень-то большим утешением для своей сестры, когда она была жива, зато после ее смерти поднял такой шум, как будто мы заставили ее покончить с собой.

"А разве это не так?" — подумала Корделия, выходя из гостиной. — "Конечно, нет, — утверждали здравомыслящие люди по всей округе. Как можно было заподозрить в этом мистера Фергюсона — хозяина Гроув-Холла, советника, владельца фабрик и заводов, доброго христианина?"

Воскресенье не принесло каких-либо изменений в состоянии Брука, но к вечеру температура поднялась до 104°. Он всю ночь бредил. Корделия самоотверженно ухаживала за ним.

К утру Брук пришел в себя, но был очень слаб. Его тщедушное тело сотрясали сильнейшие приступы изматывающего кашля. Всего за два дня от него остались только кожа да кости. Теперь, когда он пришел в сознание, обыденные разговоры казались неуместными; все его существо было поглощено борьбой за выживание. Его глаза следовали за Корделией, но он редко открывал рот, чтобы что-то сказать.

После одного, особенно мучительного приступа он попросил:

— Дай мне то средство Уокера от кашля.

— Не могу. Роберт запретил.

— Его лекарство не помогает.

— Ты ошибаешься, дорогой. Врачи утверждают, что кашель, хоть и тяжело переносится, предупреждает застойные явления в легких.

Хрипы в его груди становились все громче.

— Сейчас начнется, — простонал Брук. — Дай мне — всего одну дозу! Никто не узнает.

Никто не узнает!

— Нет, Брук, не могу.

— Ты не хочешь, чтобы я выздоровел.

— Как раз для того, чтобы выздороветь, ты и должен придерживаться предписаний врача.

Наконец-то — сестра Чартерс. Корделия пару часов отдохнула и снова на ногах. Скоро приедет мистер Плимли. Тот дал понять, что Брук вряд ли переживет этот день.

После его отъезда к Корделии обратился мистер Фергюсон.

— Пожалуй, сегодня не поеду на фабрику. Отправлю им записку, — он бросил на, нее тяжелый взгляд из-под опущенных век. — Не отчаивайтесь, дитя мое. Где жизнь, там надежда. Мы делаем все, что в наших силах. Остальное в руках Господа. Я потерял… двоих сыновей. Мы возлагали на них большие надежды. Большие надежды… Это были прекрасные мальчики: умные, живые, никогда не болели… Я надеялся, что Бог избавит меня хотя бы от этой последней утраты. Пожалуй, следует созвать слуг и прочитать молитву. Когда люди вместе…

С вечерней почтой пришло кое-как нацарапанное письмо от Стивена.

"Любимая!

Благослови тебя Бог за твою весточку. Мне очень жаль, что так случилось с Бруком. Я думал, что ты уже в Лондоне, далеко от всего этого. Пожалуйста, уезжай как можно скорее. В театре было просто ужасно, настоящий ад. Меня не пускали, но я прорвался. Пожарные знай себе лили воду, как будто им отшибло мозги: ведь огонь уже давно погас — сам собой и очень скоро, голову даю на отсечение. Кругом была вода, но, что гораздо хуже, чувствовался запах газа — поэтому я пробрался на сцену. Но мощная струя воды сокрушила подпорки, и пока я шарил в темноте в поисках газовой лампы, часть сцены провалилась — вместе со мной. И вот я уже около недели нахожусь здесь.

Не открывай никому, что ты в тот вечер была в театре: это будет трудно объяснить. Я признался отцу, что мы должны были вместе покинуть Манчестер. Он был недоволен, но я убедил его, и в конце концов он пообещал доверить мне управление театром в Лондоне.

Конечно, сейчас ведется расследование; я еще и поэтому не хочу, чтобы ты была замешана. Я рассказал отцу все, как есть.

О, моя радость, как я жажду вновь увидеть тебя!

Стивен."

Брук пережил этот день. На него было страшно смотреть. Он не знал ни минуты покоя, если не считать одного-двух промежутков наркотического сна. Все остальное время он метался, срывал простыни, силился встать, жаловался на неудобные подушки. Его состояние было чем-то средним между беспамятством и полным сознанием. Можно было только диву даваться, какие ресурсы таил в себе этот слабый и, казалось, нежизнеспособный организм. Словно залежи спрятанной в недрах его существа энергии вырвались наружу; за день сгорали запасы, накопленные за многие годы.

К вечеру Корделию сменил мистер Фергюсон, но Бруку это не понравилось. Он полусидел, прислонившись к горе подушек, смотрел в темный угол и спрашивал о Маргарет. И только с приходом Корделии послушно лег на спину, как будто осознав границу между кошмаром и реальностью.

В полночь ему снова дали снотворное, и он немного поспал, а пробудившись, внимательно следил за всеми движениями Корделии и позволил дать себе глоток бренди.

Потом он издал нервный смешок и произнес: "Когда я женюсь? Если я женюсь, ты хочешь сказать?" Пауза. Он вперил в Корделию мрачный взор. "Кто? Блейки? Ничего себе! Какой контраст — после Мэссингтонов из Олдерли-Эджа, не правда ли?"

Он говорил так отчетливо, словно находился в полном сознании, и это рвало Корделии сердце.

— Тихо, дорогой, не нужно столько разговаривать. Ляг, отдохни.

— Но я должен говорить, Корделия! Причем тут мистер Слейни-Смит? Нет, нам не нужна еще одна больная… До чего надоело валяться! Дай мне еще выпить.

Он только что хлебнул бренди, но Корделия дала ему еще — лишь бы перестал бредить. Брук беспокойно заворочался: ему было жарко в шерстяной фуфайке. И вдруг закашлялся. Корделия держала его, уверенная, что он скоро умрет. Когда приступ кончился, Брук взмолился:

— Поставь на тумбочку… микстуру от кашля… Понадобится… я возьму…

— Я уже сказала, Брук: тебе это вредно.

Чтобы отвлечь его от лекарства, она начала болтать всякую чепуху о доме и саде. Кроме того, это было нужно ей самой. Не так лезли в голову непрошеные мысли. Они налетали, точно стая стервятников, улетали и вновь возвращались. "Признавайся себе в этом или не признавайся, а Брук — помеха нашему счастью. С его смертью отпадут возражения отца Стивена, необходимость побега, опасность скандала и бесчестья. Брук никогда не любил меня, это был план его отца. Нет никаких сомнений, они досконально изучили подноготную нашей семьи, делая особый упор на здоровье. Чтобы не попалась вторая Маргарет. Хватит с нас болезненных женщин, теперь нам нужен кто-нибудь помоложе и покрепче здоровьем. Все равно, кто.