Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного] - Арсеньева Елена. Страница 42

Боярин оторопело уставился на свою жену.

Откуда она взялась? Уезжая в слободу, он оставил семью в Москве. Неужто и Грушеньку привезли? Что все это значит?

– Поди, поди сюда, царица всея Руси! – приветливо замахал рукою государь, и какой-то молодой опричник снова подтолкнул боярыню в спину. – Поди сюда, присядь. А ты, Иван Петрович, посунься малость, дай жене местечко. Зовут-то как? Зовут тебя как, боярыня?

– Марья… – пролепетала она трясущимися, бледными губами.

– Ишь ты! – изумился государь. – И та Марья, и эта. Как бы не перепутать, а, Иван Петрович?

Тот таращился непонимающе.

– Погляжу, ты, Иван Петрович, вообще путаник, – тем же веселым, приветливым голосом продолжал государь. – Свою жену с моей перепутал, земщину с наместничеством, Польшу с Московией, верность с изменою… Все мало тебе, да, царской милости? А ведь я щедр, Иван Петрович. Вот что тебе скажу: за дочку свою не тревожься. Выйдет она замуж и станет жить в холе и воле. Ее, так и быть, я не трону, знай мою щедрость. А ты, изменник и предатель, уж не взыщи. Малюта!

Скуратов с радостным, прояснившимся лицом оказался рядом с троном и, выхватив из ослабелой руки Федорова царев посох, вроде бы несильно ткнул его набалдашником в левый висок. Федоров тут же завел глаза, закинул голову, начал сучить ногами, но почти сразу притих и вытянулся. Иван Васильевич небрежно скинул его с трона, хотел сесть, да мешала стоявшая на пути боярыня Федорова. От всего увиденного она словно окаменела и смотрела вокруг неподвижными, пустыми глазами.

Нахмурясь и стиснув челюсти, царь махнул рукой. Малюта ударил еще раз…

– Унесите их, – сердито сказал Иван Васильевич. – Федорова псам бросьте, изменник и могилы не заслуживает. Бабу отпеть и похоронить по-людски, так уж и быть. Да, а платье мое… платье выкиньте. Я его больше не надену, негоже мне с чужого плеча обноски нашивать. Пусть и царские, – добавил он с кривой усмешкой, более напоминающей судорогу. – Да найдите мне там что-нибудь другое парадное. Свадьбу Михаила Темрюковича надобно поскорее сыграть. Басманов, Федька! Немедля гони в Москву, чтоб завтра же была здесь боярышня Федорова. Завтра же и окрутим их, а то как бы не помешало что.

Иван Васильевич как в воду глядел: свадьба едва не сорвалась, потому что царица после того пира занемогла и лежала без памяти. Темрюкович попытался было отсрочить венчание, но государь глянул на него такими бешеными глазами, так гаркнул:

– Р-раздумал? Хорошо! Сейчас девку обратно в Москву, в монастырь Новодевий постричь! – что князь Черкасский пал в ноги царю и благодарил за милость. Под венец понесся рысью.

Грушеньку вели под руки чуть живую. Она смирилась с решением отца, но с тех пор была как во сне и сейчас словно бы не замечала, что родителей нет рядом. Ее по приказу царя пожалели – не сказали, что их вообще больше нет на свете. Иван Васильевич был на сей свадьбе посаженым отцом невесты и ласково называл ее царевною и белой лебедью.

Никто не знал, что в сей же час играли еще одну свадьбу – правда, в Москве. Сын дворцового истопника Данила Разбойников брал за себя царицыну омовальщицу Дуняшу. Не просто так брал – с богатым приданым, которое было пожаловано самим царем! Правда, жених и отец его стояли в церкви бледны, невеселы и молчаливы. Веселиться было трудно: несколько дней назад умер брат Ивана Разбойникова Самойла – тот самый, что доставил государю знаменитое подметное письмо. Умер, побывав в застенке Александровой слободы… Иван с Данилою ушли оттуда живыми и даже не битыми, однако навечно неразговорчивыми: у обоих были до основания урезаны языки.

Михаил Темрюкович стоял под венцом мрачнее тучи. Сердце его разрывалось: Грушенька, по которой он иссох за эти годы, была рядом, но там, в дворцовых покоях, пластом лежала любимая сестра. Бледная-бледная, с черными подглазьями, сизыми губами и заострившимся носом – вмиг утратившая свою победительную, живую красоту. Сердце ее – он сам слушал, приложив, как Бомелий, ухо к груди, – то пускалось вскачь, словно взбесившийся конь по горной тропе, то шептало что-то невнятное… прощальное! Кученей умирала.

Кученей, царица Марья Темрюковна…

Часть III

МАРФА

1. Угар

«Отравили! Отравили царицу!»

Поскольку никто толком не знал, что же приключилось, слух пошел такой: Федоров-Челяднин поддался на ляшские посулы, предался врагу и на пиру подлил яду в царев кубок. Но лекарь Бомелий государя спас, а вот Марья Темрюковна, по ее слабому женскому естеству, скончалась прежде, чем ей была оказана помощь.

Во всяком случае, именно такую историю поведала Алексею Даниловичу Басманову игуменья Горицкого монастыря, куда он прибыл вместе с сыном по государевой воле. Слухи быстролетны: едва сороковины отвели со дня смерти царицы, а эвона куда они уже залетели, да еще какими перьями обросли!

Басманов покосился на сына, сидевшего рядом за столом и с видимым отвращением хлебавшего тощие монастырские щи. В эту поездку он взял с собой сына нарочно – особой надобности в помощнике не было. Но беда, что Феденька слишком уж явно взялся за старые пристрастия, и сплетни, поползшие вокруг него, могли дойти до ушей царя, который громогласно осуждал содомию.

Даже наедине с собой Алексей Данилович старался не вспоминать о том, что Иван-то Васильевич сам единожды с Федькою оскоромился. Вроде бы уже заткнули рты и укоротили языки всем, кто трепал ими излишне резко, уверяя, Басмановы-де возвысились чрез Федькину задницу. Эх, эх… сколь живуча злая слава в отличие от доброй! Ведь Алексей Данилович был пожалован чином окольничего еще при осаде Казани, в 52-м году, – за удивительную храбрость. Через три года ему представился случай еще раз показать свою отвагу, когда с семью тысячами солдат около полутора суток удерживал натиск шестидесятитысячного войска, вождем которого был сам крымский хан Девлет-Гирей. А взятие Нарвы и осада Полоцка? Это ж было за два года до того, как Федька, распутник… чтоб его черти на том свете драли! Замазал, замазал чистую отцову славу, такого сына, по-хорошему, задавить бы, чтоб не пакостил, однако Алексей Данилович знал, что у него даже высечь сыночка рука не поднимется, потому что любил он своего единственного отпрыска истово и самозабвенно, готов был спустить и простить все его прегрешения, покрыть всякую оплошность. А эт-то что еще такое?!

Басманов вдруг перехватил вполне мужской, горячий взгляд, который метнул сын на молоденькую монашенку, служившую им за столом. А хороша Христова невеста, даже жалко: такое обилие плоти – и достанется бесплотному жениху. Может, именно эта девка станет нужным лекарством для Федьки?

Тут же Басманов вспомнил, где находится, и огорченно цыкнул зубом. Вот же незадача, а? В кои-то веки сын ощутил себя настоящим мужиком, а девка-то пострижена!

Алексей Данилович отложил ложку, вытер усы и чинно благодарил за хлеб-соль. Потом попросил позвать Александру. Мать-игуменья сперва хотела до утра дело отложить, однако все же смилостивилась.

Вскоре в трапезную вошла тонкая монашенка, склонила голову, стала у порога. Басманов отвесил поклон, начал передавать слова государя, а сам с изумлением всматривался в лицо княгини.

Поразительно! Или это неверный свечной пламень играет такие игры, или Юлиания и впрямь не постарела, а помолодела за минувшие восемь лет? Сейчас она даже лучше и краше, чем была в свои двадцать шесть, когда, после смерти мужа, принимала постриг в Новодевичьей обители. Тогда склоняла голову под клобук увядшая, исплаканная, в полном смысле этого слова поставившая на себе крест, стареющая женщина. Сейчас, хоть и исхудала безмерно, обрела словно бы вторую молодость: ясные синие очи, кожа белая, гладкая – ни морщинки, рот напоминает цветок.

Разговор с инокиней Александрой был недолгим. Вскоре она поднялась, чтобы уйти, и Басманов едва удержался, чтобы не утереть с облегчением пот со лба: Федька ел княгиню таким откровенно жадным взором, словно прямо тут, в трапезной, намеревался сотворить с ней блудный грех. Вот уж правда: и смех, и грех! Эк его разобрало, дурачка. Или только запретный плод влечет Федора, только невозможное и стыдное пробуждает в нем похоть? Беда, беда с этими детьми…