Насколько мы близки - Келли Сьюзен С.. Страница 33
Но в одном закон был предельно безоговорочен: благополучие ребенка – решающий фактор для каждого процесса об опеке; родительская любовь и желания самого ребенка должны отступить перед этим главенствующим принципом. Власти действуют исключительно из интересов ребенка. Моральная состоятельность родителя, интеллектуальное и физическое здоровье, благо ребенка – вот основные составляющие, влияющие на выбор опекуна.
Изо дня в день надежда то покидала меня, то возрождалась вновь. Вспыхивала с каждым телефонным звонком и угасала с очередной доставкой почты, как полешко, что разгорается, дымит и рассыпается угольками. Угольками противоречия: их уже разворошили и сгребли в сторону, но где-то внутри еще тлеет искра конфликта. Ох, Рут! Ты ведь могла дать мне знать… Позвонить, написать, поделиться своими мыслями, надеждами, желаниями. Мне это было нужно. Мне нужно было знать, что подавать на стол; под каким соусом подавать свои показания.
Виток, еще виток, и еще. Решения нет. По часовой стрелке. Против. Тщетно. А Скотти так и не сказал… Так и не произнес вслух «ты должна, ты обязана, ты не имеешь права поступить иначе». Словно легкая иголочка на водной глади, мы держались одной лишь силой поверхностного натяжения. До самого декабря, с его минными полями суматошных, нервных праздников.
Соблюдая справедливость и равенство, мы со Скотти ежегодно чередовали визиты в родительские дома. В этот год предстояла поездка к родителям Скотти, куда, по непредвиденному стечению обстоятельств, собрались и все четыре его старшие сестры. Естественно, дом ходил ходуном от скопища взрослых и детей, нарядов, подарков и деликатесов.
В канун Рождества, вернувшись в сумерках домой, я обнаружила на холодильнике записку: вся компания отправилась штурмовать магазины на предмет недостающих подарков. Собственно, подобные запоздалые вылазки давно превратились в семейный ритуал, здорово вдохновлявший Скотти на праздничный настрой. Безумные толпы обвешанных пакетами, краснощеких покупателей не вызывали в нем тревоги насчет собственных подарков, а, напротив, приводили в бурное веселье. Включив гирлянду на елке, чтобы слегка рассеять полумрак, я обвела взглядом груду объемистых рождественских даров. Еще бы Скотти не веселиться в водовороте магазинных полчищ, с раздражением отметила я. Тревожиться-то ему не о чем. Я заранее прошерстила сувенирные отделы, приволокла находки домой, упаковала и обвязала лентами – словом, сняла с него все заботы.
Посудомоечная машина на кухне ворчала и всхлипывала от усердия, завершая вторую из трех своих дневных вахт. На столе раззявила рот коробка шоколадного ассорти, утратившая фабричную безупречность: квадратики с карамельной начинкой уже нашли своих почитателей, темно-коричневые конусы оберток валялись среди менее аппетитных собратьев, чьи шоколадные одежды несли на себе отпечатки ногтей или были вовсе сорваны, обнажая начинку из повидла или нуги. Не слишком страдая по сладкому, я машинально подцепила одну из конфет. Поблескивая капельками жира, деревенская ветчина, неубранная с обеда, все еще лежала на блюде, и, прежде чем подняться в нашу комнату, я запихнула в рот толстый ломоть, жилистый и до того соленый, что защипало губы.
В битком набитом родней доме нам со Скотти досталась его прежняя комната над гаражом – пристройка тех времен, когда сестрам потребовалось все доступное пространство.
Две кровати, письменный стол и комод -комнатка была тесновата, да и угловата к тому же, поскольку вместе с ванной приноравливалась к формам дома. Потолок – всего лишь полоска в два фута шириной между скатами крыши. Крюки под свесами служили гардеробом, высоты которого хватало для рубашек и пиджаков, но не для моих платьев, и потому они сиротливо свисали с гвоздя в ванной, в компании с первыми галстуками Скотти – тонкими, дрянными, но дорогими его сердцу.
Рамочки – а как же без них – украшали стены на уровне шеи; впрочем, они здесь были немногочисленны: две-три спортивные и учебные грамоты, черно-белое фото Скотти с приятелем в новоорлеанском баре «Пэт О'Брайан» – память о тех днях, когда я еще не возникла на сцене. У одной стены – обшарпанный письменный стол с дешевой пепельницей, доверху наполненной мелочью, и давно потерявшая актуальность зеленая качалка-промокашка, вся в дырках от перьевых ручек. На углу стола высилась стопка школьных фотоальбомов, чьи обложки шершавой искусственной кожи я так любовно переворачивала, чтобы рассмотреть все снимки, прочитать все корявые подписи под ними – в свой первый приход сюда, когда, освященная узами брака, получила наконец доступ в личные апартаменты мужа. С каким жадным любопытством я изучала и трогала каждый предмет – словно тотем, наделенный волшебной силой, словно ключ к узнаванию, а значит, и более полному обладанию мужем.
На заре нашего брака комната казалась мне уютным, надежным убежищем от родственного многолюдства. В ней был шарм, как во всем, что относилось к моему Скотти, – в его руках, привычках, одежде. В его великодушии. Теперь же ее теснота грозила клаустрофобией, раздражала затхлостью, чрезмерной жарой, избытком мебели и барахла. Скотти распаковал чемодан, как делал всегда, независимо от продолжительности визита. Словно он и не уезжал из дома, словно собрался остаться здесь навечно, его аккуратно сложенное (мною сложенное) белье уже заняло привычное место в верхнем ящике комода, рядом с двумя свернутыми, как кобры, ремнями. Я не утруждаю себя распаковкой вещей, и из моего открытого чемодана по-прежнему торчали фен, туфли, косметичка.
Застыв у изножья одной из кроватей, я думала о предстоящем суде и о Рут; вспоминала, как мы презрительно закатывали глаза: уж эти мужчины с их отвращением к общей постели! Унылость зимнего пейзажа за окном, черные стволы продрогших деревьев лишь усиливали мою тоску. Соседнее семейство, похоже, на праздники уезжало – если еще не уехало – из города (возможно, даже в горы, теперь навсегда связанные для меня с уловкой Рут): свидетельством тому был зеленый конус елки, с печальным видом прикорнувший на обочине. Елка навела на мысли о Рослин, о ее трагическом конце и последних, тщетных попытках устроить себе праздник. Отчаяние рождает отчаянные поступки. Аборт. Самоубийство. Бегство.
Близкая ночь, просачиваясь сквозь щели оконных рам, леденила мне руки. Я отвернулась от окна, решив принять душ.
Пена для бритья, дезодорант и бритва Скотти, как и следовало ожидать, выстроились в ряд на полочке, потеснив бутыльки шампуней, чьи пластмассовые плечи помутнели от пыли и старости. Белые брызги небрежно распыленной пены усеяли раковину и кафель над ней. Как наверняка когда-то Берк в ванной Рослин, как Рид в ванной Рут, мой муж тоже оставлял следы своего присутствия на каждой поверхности, в каждой трещинке, вызывая во мне ярость, которую я была не в силах объяснить.
В этой ванной, расположенной слишком далеко от титана, напор и количество горячей воды никогда не радовали. К тому же я слишком поздно вспомнила о посудомоечной машине и в результате домывалась сначала едва теплой, а потом и вовсе ледяной водой, от которой ноги покрылись мурашками в придачу к порезам от спешного бритья. Из ванной я выползла, морщась от жжения в изувеченных ногах от порезов – и в горле от соленой ветчины и сладостей.
Холод, боль, уродливая комната, безрадостный день, надвигающийся двадцатичетырехчасовой марафон веселья, в котором мне предстояло принять участие… на меня вдруг навалилось слишком много всего. Угольки заалели и вспыхнули. Чертыхаясь в голос, я вытряхнула сумку, натянула халат и, усевшись на кровать, принялась поливать лосьоном сине-красные ноги с жесткими пеньками волос. Снизу раздались шаги. Распространяя холод и жизнерадостность, в дверях возник Скотти с идиотским пучеглазым Санта-Клаусом, пришпиленным к лацкану куртки.
– Что ты с собой сотворила? – спросил Скотти, глядя на мои злосчастные ноги.
– Не я. Сотворил душ, где вечно нет горячей воды – уж больно велика конкуренция с ванными твоих сестер, не говоря уж о посудомоечной машине. Да, и особая тебе благодарность за поднятое сиденье унитаза. Я провалилась. Похоже, стоит тебе ступить в отчий дом, как привычки женатого человека побоку.