Черный буран - Щукин Михаил Николаевич. Страница 29

— К Ваньке-Китайцу! Мы тихие! Но если чуть — палить будем!

Тени качнулись, словно в раздумье, и медленно исчезли. Василий прежним, уверенным шагом двинулся вперед. Ипполит и Иннокентий не отставали.

Узкая улочка после двух крутых зигзагов поползла вниз — в глубокий лог. Добралась до самого дна и кончилась, упершись в приземистую, длинную халабуду, в низких окнах которой теплились смутные, желтые огоньки. Халабуда принадлежала китайцу Ван-Ли, и располагался здесь еще с германской войны тайный притон, куда стекались кокаинисты и морфинисты, непотребные забубённые бабенки и жулики разного калибра и разной масти. Все находили у Ван-Ли, переименованного на русский манер в Ваньку-Китайца, приют, зелье и короткую любовь на грязных, залоснившихся подстилках. Какие ветры ни проносились над городом, они лишь краем задевали плоскую крышу, и притон существовал при царском режиме, при Временном правительстве, при Советах, при Колчаке и вот теперь — при большевиках.

Поздних гостей встретил у порога сам хозяин — в синих шароварах, в синей рубахе, на ногах — сандалии с дощечками вместо подошв, на затылке — жиденькая косичка, на подбородке — тощая седая бороденка, ветошкой свисающая на сторону. Ван-Ли беспрестанно кланялся, и выражение узких его глаз разглядеть было невозможно. Прикладывая руку к груди, он забормотал:

— Осюсения хосиса? Девоську хосиса? Кусать хосиса?

— Хосиса, хосиса, — властно перебил его Василий, — веди в конуру.

— Денеску покази, бумазек не беру.

— Я тебе сказал — веди в конуру! Там и денежку покажем.

Все длинное строение было разделено ровно посередине тесным коридорчиком, а по обе стороны — маленькие комнатушки с низкими окнами на улицу, отделенные одна от другой тонкими дощатыми стенами. Каждая комнатушка имела щелястую дверь, и щели, похоже, оставлены были не по небрежности, а специально: всегда есть возможность заглянуть из коридора в конуру и увидеть, что там творится.

Под ногами громоздился мусор, висел густой и тяжелый запах, за щелястыми дверями слышались смех, вздохи, плач, возбужденный говор, пение… Все это, смешиваясь воедино, напоминало большущий котел с вонючим варевом, которое булькало и пузырилось, отравляя воздух, круглыми сутками.

Ван-Ли, постукивая деревянными подошвами сандалий, провел гостей в самый дальний конец коридора, толкнул дверь, нашарил на ощупь плошку с оплывшим огарком стеариновой свечи, зажег и радушно пригласил:

— Иди, зиви. Денеску покази.

— На тебе денежку, — Василий вложил ему в ладонь несколько серебряных рублей, глухо звякнувших, и предупредил: — Больше не дам. Марафету и баб не надо. А если подглядывать за мной или подслушивать вздумаешь, — показал рукой на щелястую дверь, — я тебе, ходя, глаз гвоздем выколю. Понял?

— Поняла, поняла, — Ван-Ли, не переставая кланяться, задом упятился в коридорчик и прикрыл за собой дверь.

Василий накинул проволочный крючок, хмыкнул, оценив его полную ненадежность, и стал стаскивать с себя полушубок, весело приговаривая своим спутникам:

— Раздевайтесь, братцы, располагайтесь. Хоромы, правда, невеликие, но и мы здесь не на год селимся.

Бросил полушубок на тряпье в углу и лег, по привычке закинув руки за голову. Ипполит с Иннокентием, потушив свечу, прилегли рядом.

— Василий Иванович, вы нам одного не сказали, — Ипполит приглушил голос до шепота, — я лично никак не пойму — где мы ее искать будем? Во всем городе? В этом кавардаке? Все равно, что иголку…

— Человек, Ипполит Сергеевич, не иголка. Он завсегда следы свои оставляет. Найдём! А уж каким манером — разберемся по ходу. Давайте спать. Наганы на всякий случай далеко не засовывайте.

Если честно, Василий и сам толком не знал — где и как искать Тоню. Город хоть и небольшой, но все-таки город. И в каждый дом заходить не станешь. Да и не пустит сейчас никто в свой дом чужого, разговаривать даже не будут, отправят подальше и засов покрепче запрут… Но в том, что он ответил Ипполиту, Василий был уверен: человек — не иголка, значит, и найти его можно, надо только старание приложить. Снова и снова ломал он голову, придумывая всяческие возможности и тут же отбрасывая их. Уснул лишь под утро, забывшись ненадолго коротким и чутким сном.

Вторую неделю мотались они по городу, пытаясь хоть что-нибудь узнать о Тоне — все напрасно. Не помогали деньги, уплаченные Ван-Ли, чтобы он привлек к поиску своих особо надежных постояльцев; не помогали справки, выписанные доктором Обижаевым, якобы Ипполит с Иннокентием являются сотрудниками Чекатифа и проверяют санитарное состояние дворов; не помогали ежедневные поездки с Филипычем на базар и по другим людным местам, где Василий чутко прислушивался к чужим разговорам и заводил беседы с людьми, пытаясь нащупать хоть какую-нибудь зацепку.

Будто в небытие канула Антонина Сергеевна Шалагина.

Ипполит с Иннокентием приуныли, Филипыч молчал и все чаще недовольно покряхтывал, доктор Обижаев при встречах больше уже не спрашивал о новостях, и только один Василий по-прежнему был напористым и уверенным. У него даже мысли не возникало, что поиски напрасны и что рано или поздно их придется прекратить. Вставал рано утром, будил братьев Шалагиных, и они снова и снова отправлялись в город. Возвращались голодные, усталые и сразу падали спать, чтобы завтра все начинать сначала.

В тот вечер, встретив их, как всегда, у порога, Ван-Ли пальцем поманил Василия к одной из дверей, зашептал, показывая на щель, из которой сочился жидкий лучик света:

— Насяльника ссекатифа, денесек нету, так просит…

Василий заглянул в щель. Посреди каморки, пластом раскинувшись на полу, лежал мужчина в военном френче и высоко задирал ноги в кальсонах, блаженно при этом улыбаясь. На тонких губах пузырьками вздувалась слюна, а глаза были неподвижны и устремлены в одну точку.

— Видела? — спросил Ван-Ли.

Василий кивнул, еще не понимая, куда клонит хитрый китаец.

А Ван-Ли между тем постукивая дощечками сандалий, направился к своей отдельной каморке и там, усадив Василия на низенький стульчик возле низенького стола, поставил перед ним чашку с чаем. Чашка была фарфоровая, и на боках у нее красовались крылатые драконы. Василий внимательно их разглядывал и молчал, не притрагиваясь к чаю. Он понимал: китаец хочет сообщить что-то важное. Но суетиться и показывать свой интерес не желал. Ждал, чтобы Ван-Ли заговорил первым. И тот заговорил:

— Насяльника заловался, денесек нет… Так просил… я дала… Денески другой насяльник взяла… Баба есть у другого насяльника…

Из долгого и порой непонятного бормотанья китайца Василий в конце концов уяснил: служащий Чекатифа, который сейчас в блаженстве валяется в каморке, хлестанув кокаина, давний посетитель Ваньки-Китайца и до последнего времени расплачивался аккуратно, в долг никогда не просил. А в этот раз заявился без гроша в кармане и слезно стал умолять, чтобы зелье Ван-Ли выдал ему в долг. И при этом жаловался, что другой начальник, который над ним, зная его слабость, запретил бедолаге выдавать деньги на руки, а кормить велел прямо на службе. А еще кокаинист во френче сообщил в порыве жалостных излияний, что начальник его завел себе любовницу, а она заболела тифом. И он ее усиленно лечит, воруя с работы лекарства и продукты.

Да мало ли кто из новых начальников мог завести себе любовницу, если здраво рассуждать! И любая из них может заболеть тифом! Примерно так возражали Василию братья Шалагины, когда он рассказал им о новости, сообщенной китайцем. Василий кивал, словно соглашаясь с ними, а сам думал о том, как ему завтра лучше построить разговор со служащим Чекатифа. Даже самую призрачную надежду он не желал упускать из своих рук.

Утром, сидя перед растрепанным и хворым Тарасюком, так себя назвал товарищ во френче, лежавший на грязной подстилке все еще в кальсонах, Василий, как бы между прочим, крутил в руках маленькую склянку с кокаином и ласково спрашивал:

— А давно твой начальник полюбовницу себе завел?