Жена авиатора - Бенджамин Мелани. Страница 52

– Хайль Гитлер!

Толпа прокричала эти слова, в едином порыве вскинув руки. Тревожно ерзая на своем месте, я не знала, что делать. Надо ли присоединиться? Я была благодарна за букет, который держала в руках; наклонив голову, я вдохнула запах белых, похожих на звезды цветов – эдельвейсов, как сказала мне молодая девушка, которая преподнесла мне их со скромным реверансом.

Я взглянула на Чарльза. Он сидел рядом со мной, выпрямившись, как всегда; никогда он не сомневался в том, что надо делать, как себя вести. Он просто был самим собой, не обращая внимания на чужое мнение, даже в этой толпе, и я не могла не восхищаться им. Канцлер Гитлер собственной персоной стоял на платформе в нескольких десятках метров от нас. Красные флаги со свастикой – черным знаком, похожим на лопасти пропеллера, поворачивающиеся в обратную сторону, висели перед ним, позади него, над ним; они свешивались с каждого балкона и парапета огромного стадиона «Олимпия». Белые олимпийские флаги с переплетенными кольцами тоже присутствовали, но по количеству не могли даже приблизиться к флагам нацистской партии.

Наши принимающие на этот день, герр Геринг и его жена, сидели около нас в частной ложе; Трумэн и Кей Смит, американский военный атташе и его супруга, также были рядом. Мы находились в Берлине уже больше недели, и сегодня наш последний день пребывания совпал с открытием летних Олимпийских игр 1936 года. Чарльз надеялся, что нам удастся поговорить с канцлером Гитлером, но теперь стало ясно, что он должен удовлетвориться лишь возможностью сидеть рядом с ним.

Настоящий спектакль, в который была превращена церемония открытия, не предусматривал никакого содержательного разговора; возбужденная толпа, нескончаемые залпы салютов, песни; я охрипла от криков. Я не особенно хорошо говорила по-немецки; мне этот язык казался резким и грубым; мое ухо не находило его благозвучным, и поэтому ум просто отказывался понимать его. Во время нашего пребывания я надеялась на Кей как на переводчицу.

– Разве сегодня не прекрасный день, герр полковник? Разве Берлин не прекрасный город? Уверен, что вам он показался именно таким, хотя вы, безусловно, побывали во многих городах, не так ли?

В восторге от собственной шутки герр Геринг шлепнул себя по ляжке. Он говорил на прекрасном английском, хотя и с сильным акцентом. Это было сюрпризом, поскольку сам он больше всего был похож на свиновода из детской книжки – огромный, тучный, с сияющим широким крестьянским лицом.

Чарльз вежливо улыбнулся.

– Да-да, – громко проговорил он, стараясь перекричать приветствия толпы, когда следующая делегация атлетов строем вошла на стадион, – Берлин производит глубокое впечатление. Мы в восхищении от нашего пребывания здесь.

– Мы так горды, что вы проинспектировали подразделения люфтваффе – в Америке вы называете это военно-воздушными силами. Вы сами военный, и нам очень важно ваше мнение.

– Я польщен. Хотя как военный я не могу дать каких-то серьезных советов, вы понимаете. Если бы Соединенные Штаты и Германия были бы союзниками, тогда другое дело.

– Конечно. Мы просто рады, что вы наконец посетили Германию. Франция и Англия не могут одни узурпировать вас!

И Геринг снова расхохотался, хотя это больше было похоже на рев осла. Он был очень весел, общителен и готов к услугам. Хотя имел не самые изысканные манеры. Меня удивляло, как он смог подняться до такого положения – министра люфтваффе – в правительстве канцлера Гитлера.

Его жена снисходительно улыбалась; это была настоящая Брунгильда, дочь скандинавских богов. Дородная, розовощекая, с белокурыми косами, уложенными короной на голове, почти такого же роста, как и ее муж. Со мной она обращалась очень холодно.

Толпа снова взревела.

– Смотрите! Это американская команда!

Выпрямившись в кресле, я с гордостью смотрела на ряды одетых во все белое американских атлетов, маршировавших вдоль трибун. С гордостью я отметила, что они, в отличие от команд других стран, не наклонили свой флаг перед ложей канцлера, хотя это вызвало в толпе рокот возмущения.

– Чарльз, как они прекрасно смотрятся! – обратилась я к мужу.

Чарльз сдержанно кивнул.

Я заметила группу мальчиков, которые подошли к ложе канцлера Гитлера. Они были одеты в черные шорты и коричневые рубашки гитлеровской юношеской организации. Им всем было не больше пяти или шести лет. Чувствуя знакомую тяжесть в сердце, я улыбнулась, когда самый маленький серьезно поклонился канцлеру.

Прошло больше четырех лет, но я все еще не могла смотреть на малышей, не думая о нем.

Мой муж их не заметил; в своей целеустремленной манере он был поглощен церемонией, которая развертывалась перед нами. Он казался спокойным, даже счастливым – таким он был всю эту неделю. Конечно, он реагировал на восторженный прием толп, и в глазах его я видела огонек, смущенный огонек удовольствия. Тот же самый, который я увидела впервые в хронике после его приземления в Париже. Когда еще его лицо было открытым и мальчишеским, когда он еще не вкусил темной стороны славы.

Но тогда я была просто девочкой, сидящей в кинотеатре и восхищающейся героем экрана.

Подавив вздох, я повернулась к толпе, многие в которой улыбались и махали Чарльзу, временами бросая нам букеты цветов. Мне было интересно, кого они видели, глядя на меня. Дочь посла? Жену авиатора?

Или мать погибшего мальчика?

Наконец министр Геринг заметил мое присутствие; до этого он не сказал мне ни одного слова. Я вообще вызывала у него мало интереса, его внимание было приковано к одному Чарльзу. Даже человек такой важности, как герр Геринг, вел себя как восторженный поклонник моего мужа.

– Вам тоже нравится Германия, фрау Линдберг? Видите, как вас любит весь мир? Как писательнице, вам, конечно, хочется написать про нас?

– Вы писательница? – осведомилась его жена с самодовольной ухмылкой на розовых губках. – Вы?

– Миссис Линдберг знаменитая писательница, – бросилась Кей Смит на мою защиту.

Несмотря на свою миниатюрность – она была еще меньше меня, – она обладала абсолютной уверенностью в себе. Я была рада, что она взяла на себя функцию моего адвоката. Я восхищалась ею и испытывала к ней необычайное расположение, хоть мы и были едва знакомы.

– Знаменитая? – промурлыкала фрау Геринг. – Тогда прошу прощения. Я не знала.

– Не такая уж знаменитая, – поправила я Кей, – я написала несколько статей и книгу о нашем перелете на Восток.

– Которая стала бестселлером, – заметил Чарльз, строго глядя на меня.

Я кивнула и, почувствовав, как покраснело мое лицо, нагнулась, и спрятала его в прохладные цветы, которые держала в руке. Мне было приятно, что кто-то сказал о моих успехах, потому что сама я все время находилась в тени. Или в тени моего горя, или в тени Чарльза.

По настоянию Чарльза – почему я вообще решила поверять свои мечты человеку, который никогда не верил в мечты, а верил только в поступки? – я решилась начать писать. Я попыталась воскресить свою любовь к языку, к игре словами, как будто это были цветы, из которых надо постоянно составлять всевозможные букеты. Я попыталась вспомнить, что некогда имела собственные мечты, прекрасные мечты, а не кошмары про пустую детскую кроватку и распахнутое окно. Это было непросто; мои юношеские стихотворения теперь казались мне глупыми. Реальность так сильно вторглась в мою жизнь, что цветистые стихи стали ненужными и смешными.

Но Чарльз настаивал на том, чтобы я занялась чем-то кроме оплакивания нашего сына, считая, что это принесет мне только пользу. Я подозревала, что он также считал, что это будет полезно и для него; еще один трофей – образованная и талантливая жена. Сначала – права пилота, теперь – бестселлеры. Ко мне предъявляли высокие требования.

И, как всегда, я подчинилась. Мой одинокий протест против его авторитета был шрамом на глади нашего брака, но, похоже, он был виден только мне одной. И я прикладывала все усилия, чтобы все так и оставалось.