Жена авиатора - Бенджамин Мелани. Страница 59

Хотя другие матери не прикалывали свистки к пижамам своих детей, чтобы те могли позвать на помощь посреди ночи.

В апреле 1939-го я устало спускалась по сходням «Шамплен», держа Лэнда за одну руку, Джона за другую. Десятки полицейских сопровождали нас к автомобилю среди обычных слепящих вспышек камер, пугавших детей, которые никогда раньше не видели такого столпотворения. Лэнд повернулся ко мне и заплакал, а Джон с бледным и мрачным лицом еще крепче схватился за мою руку.

– Миссис Линдберг!

– Миссис Линдберг! Миссис Линдберг! Вы рады, что вернулись на родину? А где полковник?

Я спокойно переносила обычные вопросы, но внезапно услышала кое-что новое.

– Что вы думаете о нацистской партии? Ваш муж действительно тайно встречался с Гитлером? Это правда, что ему предложили пост в люфтваффе?

Я уже садилась в машину, но обернулась, не в состоянии молчать.

– Мой муж призван в армию как полковник военно-воздушных сил. Он не может встретить меня, потому что находится на военной службе.

Я нырнула в машину с бешено бьющимся сердцем. Я знала, что нельзя было отвечать им. Чарльз запретил мне это делать. Он считал, что будет лучше, если только он один будет отвечать на вопросы репортеров, и обычно я была лишь рада этому. Но теперь, оставшись в одиночестве, я ощущала враждебность этих вопросов и чувствовала, что должна защитить его, хотя знала, что у него другой взгляд на эти вещи. Но я была горда той работой, которую он делал сейчас. Принимая во внимание его знание ситуации в Европе, военное командование дало ему указание летать по всей стране, инспектируя военные базы и решая, какие фабрики и заводы надо реконструировать для производства самолетов, необходимых, чтобы сделать Америку ведущей державой мира.

Я была горда этим и хотела рассказать об этом миру, поскольку не знала, как долго это продлится. Я уже могла видеть, что Чарльз находится в затруднении – в нем борются его целеустремленность и чувство долга. Это были разные вещи, теперь я это ясно видела.

– Ты очень хорошо говорила, мама, – Джон погладил мою руку, – они такие противные.

– Правда? Ты так считаешь? Ну что ж, спасибо, дорогой.

– Мы теперь дома, мама?

Я взглянула в окно машины. Мы были по-прежнему в окружении незнакомых людей, таращившихся в окна, стараясь хоть мельком увидеть моих детей. Меня ослепили вспышки фотокамер. Я прижала к себе детей и вздохнула:

– Да, дорогой. Мы дома.

Когда мы выехали из города и пересекли мост, направляясь к Нью-Джерси, я ощутила внутреннюю дрожь. По мере приближения к Некст Дей Хилл я чувствовала все большую головную боль, кожа покрылась холодным потом.

– Что с тобой, мама? – спросил Джон.

– Ничего. – Я попыталась улыбнуться.

Сын нахмурился, понимая, что я говорю неправду.

Теперь, когда мы почти добрались до места назначения, желание наконец оказаться дома стало просто невыносимым. Трехлетнее пребывание за границей приглушило горечь воспоминаний, но теперь все вернулось. Ведь именно в Некст Дей Хилл Вайолет Шарп – бедная, чувствительная Вайолет Шарп, которая была тогда немногим старше меня, – покончила с собой через несколько недель после того, как тело малыша было найдено. После того как ее подвергли очередному допросу по поводу участия в похищении, она выпила раствор хлористого цианида.

Меня потрясла эта новость. Я ощутила чувство вины. Я должна была это предвидеть, должна была понимать, что у нее нет никого, кто поддержал бы в трудную минуту, как меня – Чарльз, кто заставил бы ее смотреть вперед, а не назад. У нее ничего не было в жизни, кроме крова и поддержки, которые ей дала моя мама, но даже она не смогла защитить ее от полковника Шварцкопфа с его безжалостными допросами, которые, надо признаться, были спровоцированы мной.

Я заставила себя взглянуть на ее тело, хотя Чарльз пытался запретить мне делать это. Я не могла объяснить ему, почему мне необходимо ее видеть, почему необходимо запомнить худое горестное личико, тонкую ленточку в волосах, почерневшие губы, сожженные ядом. Белки глаз, различимые под полузакрытыми веками. Мне казалось, что она с укором смотрит на меня.

Когда я увидела тело Вайолет, лежащее в согнутой, неестественной позе, как искореженный остов самолета, попавшего в авиакатастрофу, который я однажды видела в горах Нью-Мехико, я заплакала. Как я могла хоть на минуту поверить, что эта хрупкая девушка причастна к похищению? И в каком бы я ни находилась отчаянии, как бы ни омрачил мой рассудок страх за ребенка, мне ни в коем случае нельзя было просить полковника Шварцкопфа допросить ее или других слуг. Кто я была такая, чтобы решать судьбы людей?

Слишком поздно я поверила в ее невиновность. Почти сразу же после ее самоубийства полиция установила, что единственной виной Вайолет была ее глупость. У нее была связь с женатым дворецким. Отчаянные слезы, неспособность связно рассказать, что она делала в ту ужасную ночь, являлись всего лишь попытками скрыть свидание со своим любовником.

Так что Вайолет больше не встретит нас в Некст Дей Хилл. Как много слуг, чьи лица были знакомы мне с детства, покинули дом из-за подозрений полиции или просто состарившись за время моего отсутствия! Даже Олли Уотли покинула имение.

И Бетти Гоу. Она тоже отсутствовала. Не помню, говорил ли кто-нибудь из нас об этом, но после того, как было найдено тело Чарли, было решено, что она должна покинуть имение. Я знала, что она никогда не полюбит другого ребенка так же сильно, как Чарли. И она тоже это знала.

Вайолет, Бетти. И Элизабет, моя сестра. Ее тоже больше не было. Иногда я машинально снимала трубку, чтобы позвонить ей, а потом клала, вспомнив, что звонить больше некому.

Она выглядела такой жизнерадостной в день своей свадьбы в декабре 1932-го. Джон был еще грудничком, мама держала его на руках, а я стояла рядом с сестрой в той же самой комнате, где когда-то сама выходила замуж. Это был редкий момент торжества всего моего семейства; мы обменивались впечатлениями о нем много недель спустя, вспоминая о его красоте и изысканности. Облегчение оттого, что Элизабет казалась здоровой, любимой. И действительно, я никогда не видела ее такой веселой и счастливой.

Ее прощальный поцелуй вселил в меня надежду, что замужество не изменит главного – я никогда не буду одна. У меня всегда будет слушатель, благожелательный, а не осуждающий. И я постараюсь быть тем же для нее. Два года спустя – почти в тот же день, она умерла. Она не перенесла сурового климата Уэльса. Доктора настоятельно советовали ей переехать в солнечную Калифорнию, и Обри увез ее туда, но она умерла от пневмонии на руках мамы и мужа.

Я никогда не переставала о ней грустить.

Погруженная в свои мысли, я заметила, что мы добрались до дома, только когда мы свернули на подъездную аллею Некст Дей Хилл. У ворот стоял новый охранник, но он узнал нас и открыл ворота. Мы въехали внутрь, ворота закрылись, и две черные машины, сопровождавшие нас – репортеры и фотографы, – остались снаружи. Я вздохнула с облегчением. Да, теперь мы точно были дома.

– Мама, это дом, где живет бабушка? – Джон стал перебираться через меня, чтобы открыть дверь. – Подвинься, ну, пожалуйста. – Он шутливо толкнул меня.

Я тоже вышла из машины, а вслед за мной выбрались Лэнд и Джон. Я стала подниматься по ступенькам, но мальчишки обогнали меня.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась мама. Прежде чем я смогла пробормотать извинения, что так долго не приезжала и что привезла на хвосте фотографов, она обняла меня.

– Добро пожаловать домой, дочка, – крикнула она, – Энн, Джон! А ты, должно быть, Лэнд! – Она выпустила меня и наклонилась к нему. – Я не видела тебя с моего приезда в Англию, тогда ты был совсем крошкой. Ты меня помнишь?

– Нет.

Мама рассмеялась. Откинув назад голову, она залилась смехом. Это была совсем не та грустная старая леди, которую я представляла, не мисс Хэвишем [34], окруженная лишь воспоминаниями и оплакивающая свою жизнь. Нет. Мама выглядела на десять лет моложе, чем тогда, когда я в последний раз видела ее. Она была нарядной, элегантной, хотя волосы по-прежнему были уложены в строгой эдвардианской манере. Но она вся была заряжена энергией и напором. Это я чувствовала себя старой и слабой, утомленной путешествием, ошеломленной и подавленной возвращением в свою родную страну.