Жена авиатора - Бенджамин Мелани. Страница 69

Если бы я действительно так мечтала одержать победу, я сказала бы ему, что все совсем не так замечательно. Раковина засорилась, Лэнд получил «удовлетворительно» по английскому, у Джона приближается день выпуска, и он постоянно спрашивает, вернется ли Чарльз домой к этому времени; я устала, постоянно раздражаюсь и чувствую желание уехать куда-нибудь подальше от забытого богом куска земли, который он приобрел для нас, соблазнив меня обещаниями, что здесь мы проведем наши лучшие годы.

О, я пришла в такой восторг, когда Чарльз в первый раз показал мне это место! Это было в 1946 году, через несколько месяцев после рождения моего шестого ребенка, Рива. После нескольких месяцев пребывания в Европе, куда его направило правительство для изучения захваченных немецких ракет, он наконец вернулся домой насовсем. Мы оставили детей с мамой и отправились на пикник в эту лесистую местность в восточной части Коннектикута.

Расстелив одеяло на вершине утеса, откуда с одной стороны открывался вид на океан, а с другой – на беспорядочно разбросанные фермерские строения, мы сидели и обсуждали наши планы, как делает всякая молодая семья. Хотя мы были уже не так молоды: Чарльзу стукнуло сорок четыре, а мне только что исполнилось сорок.

Чарльз по-прежнему неофициально занимался военными проектами в качестве консультанта, главным образом реактивными самолетами, летавшими на большой высоте. Его также наняла Pan Am в качестве консультанта, когда они начали расширять географию своих международных маршрутов. Его послевоенная программа быстро увеличивалась, и я уже подозревала, что он не будет появляться дома так часто, как я надеялась.

Тем не менее тогда мы решили, что наконец нашли постоянный дом для нашего семейства и теперь не придется переезжать на новое место каждые два года с выводком детей школьного возраста.

– Видишь этот участок земли? – Чарльз указал на отдаленную впадину на местности, окруженную молодыми березами. – Там я построю тебе маленький дом. Маленький писательский домик. Там ты напишешь свою книгу, Энн. Ту самую замечательную книгу. Я знаю, это тебе под силу.

– Правда?

Я повернулась к нему. Он полулежал на земле, подперев голову рукою. Он улыбнулся, и уверенность, которую он всегда излучал, коснулась меня, как драгоценный луч света. Мое лицо запылало, и я уже почувствовала ручку в своих пальцах и увидела на столе разложенные листы бумаги. Дом будет выходить окнами на восток, подумала я, и я смогу писать по утрам – мое любимое время, лучшее для того, чтобы собраться с мыслями. Я буду вставать рано, пока дети еще спят.

– Помнишь, ты однажды сказала, что хочешь написать одну великую книгу?

Я кивнула. После «Волны будущего» я написала повесть об одном из наших полетов, которую назвала «Крутой подъем». Но я не была удовлетворена ею и решила, что больше писать о прошлом не стоит. Мне нужно было найти что-то более глубокое и серьезное, но переезды, дети, частые беременности – все это забивало мои мозги, забирало энергию.

– Так вот, – продолжал Чарльз, – теперь ты сможешь это сделать. Здесь, в этом доме, мы станем растить наших детей, я буду уезжать на работу, а ты займешься творчеством, и мы заново напишем нашу историю. Мы можем нанять помощников. Здесь, в Дарьене, есть хорошие школы. Я знаю, тебе это важно, поэтому навел справки. Что ты думаешь насчет того, чтобы построить здесь дом – я уже говорил с подрядчиком.

– Что я думаю? – Я улыбнулась ему, возблагодарив бога за чудо, что такой мужчина хочет построить дом для меня. – Думаю, что это прекрасно!

Я дотронулась до ямочки на его подбородке, поцеловала ее и направилась туда, где будет стоять мой писательский домик. Чарльз остался на месте, глядя на океан, который глубоко внизу неистово швырял волны на скалы. На полдороге к березовой роще я обернулась, чтобы посмотреть на него. Он был таким красивым, спокойным. Я вспомнила, как сидела позади него во время наших долгих полетов, словно школьница в классе позади предмета своего тайного обожания. Я знала наизусть каждую особенность затылка Чарльза, его шеи, плеч. Скорчившись в открытой кабине, я испытывала физическое влечение к своему мужу. Оно возникало по самому незначительному поводу – например, оттого, как он поворачивал голову сначала влево, потом вправо, чтобы снять напряжение в затылке. Созерцание его бронзового, упругого тела и белокурых с рыжим оттенком волос вызывало возбуждение в моей утробе. Мои груди трепетали, словно их нежно гладили крошечными электрическими перьями.

Я чувствовала то же самое, когда смотрела на него – возбужденного, молодого, гибкого – как девушка.

И эта неожиданная щедрость – выходит, он все это время помнил о моей мечте – маленьком писательском домике. Мы выстрадали это мирное место, где вместе проведем остаток жизни. Вместе будем гулять в березовой роще, вместе будем лежать на холодной земле, находя способ согреться. Вместе.

Вскоре, однако, мне напомнили, что мы уже не так молоды – или, скорее, я не так молода, – как воображала. Я снова забеременела, к своему смятению, которое пыталась скрыть от Чарльза и от себя. В первый раз я была испугана; доктор предупредил меня, чтобы после Рива я больше не беременела. Теперь я была обеспокоена своим физическим здоровьем и своими творческими возможностями. Я чувствовала каким-то образом, что, если у меня родится этот ребенок, я больше не буду писать, в домике или без домика. С рождением каждого следующего ребенка мои мысли устремлялись в совсем другом направлении. Теперь я уже никогда не смогу загнать их обратно.

Это была не самая легкая беременность. У меня появились камни в желчном пузыре, мне предлагали сделать аборт, а я изо всех сил сопротивлялась. Но природа освободила меня от мучений, колебаний и боли, у меня случился выкидыш. Вскоре после этого я подверглась необходимой операции на желчном пузыре.

Все эти испытания я переносила в одиночестве. Чарльз, который присутствовал при рождении каждого из наших детей, странным образом отсутствовал при закате моих репродуктивных лет.

Наш новый семейный доктор, Дана Этчли, мягкий, немного безвольный с виду, с редеющими седыми волосами и добрейшими, всепонимающими глазами, был воплощенная доброта. Я находилась в больнице Манхэттена две недели и постоянно заливалась слезами, как только мне надо было повернуть голову, которая болела почти так же сильно, как шов внизу живота. Но я изо всех сил старалась не плакать, когда меня осматривал доктор Этчли, и делала жизнерадостное лицо и бодрый вид, что каждый день по телефону настоятельно советовал мне Чарльз. Не думаю, что мне удавалось провести доктора, потому что он, несмотря на свою занятость, проводил со мной много времени. Часто он включал мой приемник, и мы вместе слушали классическую музыку, не произнося ни слова, а потом он вставал и продолжал обход. А я продолжала думать о своем муже – вернее, о его отсутствии.

Так долго мы были вместе против всех враждебных сил: ветра, погоды, прессы, похитителей нашего ребенка, мрачного водоворота мировой войны. Теперь я стала хилой и болезненной, передо мной разверзлась пропасть, я теряла ориентиры и нуждалась в нем, в его силе, его непоколебимой уверенности. Без него я могла лишь лежать на больничной койке, беспомощно ожидая его возвращения. Не понимая, почему он не может приехать на поезде в город, почему он, зная, что я в больнице, принял приглашение лететь в Швейцарию, чтобы произнести какую-то речь, и оставил детей на попечении секретарши. Оставил меня бороться с недомоганием собственными силами.

Оглядываясь назад, я понимаю, что именно это стало началом. Остальную часть жизни я разбиралась, почему он так изменился. До тех пор пока не стало слишком поздно.

Даже после того как я вышла из больницы, Чарльз не проявил ко мне особого участия, как это бывало раньше. Как будто он больше не нуждался в моем теле. Больше никаких маленьких Линдбергов. Его династия укомплектована: какая теперь надобность во мне?

Сначала у меня тоже было не так уж много желания. Но постепенно оно стало возвращаться, но он всегда старался уклониться. Больше он не терял самообладания в моих объятиях, больше так откровенно не раскрывался, крича и кусая мою грудь. Раньше наши тела могли вести диалог, когда молчали сердца. Теперь это стало еще одной моей потерей.