Танец с огнем - Мурашова Екатерина Вадимовна. Страница 30

К трем часам пополудни туман разошелся. Сразу же начало холодать. На выезде из парка стая крупных, жемчужно-розовых свиристелей оккупировала рябиновые деревья. Птицы висели на багряных от мороза кистях и, задорно топорща серые хохолки, ловко склевывали одну ягоду за другой. Мимо Груни проехала крестьянская волокуша с наваленными на ней вязанками хвороста. Лошадь дышала паром. Груня свистнула. Возница продолжал дремать, свесив голову. Свиристели слаженно, словно по команде, перелетели на куст боярышника.

По разъезженной, усыпанной навозом дороге, ведущей к станции, Груня поднялась на холм и сразу увидела Степана. Он уходил все дальше в заснеженные поля, как будто взбираясь к краю сизого неба. Любой на месте Груни увидел бы только медленно движущуюся черную точку. Но у Груни, во-первых, было необыкновенно острое зрение, а во-вторых, у нее было сердце (хотя, глядя на нее, многие об этом не подозревали). Сердце же, хотя само по себе орган незрячий, но многое знает вернее глаз, ушей и прочего, выдвинутого на периферию человеческой телесности.

Она упрямо шла по его следам и, вопреки всему, чувствовала тепло в каждой выдавленной его ногой ямке. Дошла до одинокой сосны, которая росла посреди поля. Следы шли дальше, к холму над Удольем, но Груня, подумав, остановилась и закрутилась на месте, как собака, утаптывая снег. Сломила две сосновые ветки, положила крест-накрест на снежное основание, уселась, подобрав под себя ноги. И как-то сразу окаменела, перестала казаться живой, дышащей, думающей. Она закрыла глаза и, поскольку была глухой, практически полностью отъединилась от мира. Темная кочка, медленно обледеневающая на слабом, но пронизывающем ветру. Все чувства Груни сосредоточились в маленьком живом пятачке где-то глубоко внутри ее существа. Казалось, что даже сердце ее стучит в два раза реже, чем ему положено у живого человека.

Степка грубо схватил ее за плечо, а потом ударом ноги опрокинул в снег. Она встала на четвереньки и подняла кверху лицо, чтобы прочесть, если он что-то скажет. Уже много лет Степан напрямую с Груней не разговаривал, а если при ней беседовал с Люшей, так специально отворачивался или говорил, едва разжимая губы, чтобы глухая Груня не угадала его слов. Груня при нем обычно просто молчала.

На этот раз он смотрел прямо на нее. Лицо его было белым от ярости, веснушки, не пропадающие даже зимой, казались серыми, но губы шевелились отчетливо. Он явно хотел, чтобы она его поняла.

– Чего ты за мной поперлась, урода?! Люшка послала? Как свою собаку, по следу?

– Не, я сама.

Степка давно не слыхал Груниного голоса и даже вздрогнул от его мертвенного звучания. Потом брезгливо поморщился.

– Ну и чего тебе надо?

Груня снова уселась на снег, сняла рукавицу, негнущимися пальцами заправила под платок выбившуюся из толстенной косы прядь.

– Той тебе не видать, как своих ушей. Меня возьми.

– Что-о-о? – почти взвыл Степка. – Да ты…

– Да, я, – усмехнулась Груня. – И ты. Разве не того тебе сейчас надобно, как тобой господа хорошие да ласковые пол подтерли?

Степка без размаха ударил девушку по лицу. Она оперлась руками еще до удара и не упала. Слизнула розовым языком выступившую кровь. Широко улыбнулась. Улыбка красила ее лицо. Зубы у Груни были большие, чистые, ровные. Вокруг зубов – кровяная каемка от разбитой губы.

– Солоно, – сказала Груня и повторила, с трудом добавив в интонацию вопрос. – Солоно, Степка?

– Я же убью тебя, – с удивлением, словно прислушиваясь сам к себе, сказал Степан.

– Убей.

– Ты не боишься, что ли? Жизни не жалко?

– Подумай сам: моей ли жизни жалеть? Взгляни на меня…

Тонкая струйка алой крови стекала вниз из края Груниной улыбки. Грубый коричневый платок сбился на широкие поникшие плечи.

– Уйди, Грунька! – прорычал Степан.

Девушка отрицательно помотала головой.

Степка протянул руку и намотал на нее толстую, влажную, скользкую Грунину косу.

– Змея! – сказал он, заглянув ей в лицо.

– Подколодная, – охотно подтвердила Груня и обхватила Степку руками за шею.

Он отшвырнул ее от себя, пнул в бок ногой. Она свернулась на снегу расхристанной улиткой. Мелькнула красноватая пупырчатая кожа ноги. Степка зарычал и упал сверху, как будто получив удар по голове. Груня счастливо взвизгнула, ощутив тяжесть и тепло его тела.

В их соитии не было ни капли нежности, но много нерастраченной силы и накопленного страдания. Казалось, что на снегу с ревом и рычанием дерутся два крупных зверя. Сражение было кратким, но бурным. Крепость пала.

На башне Синей Птицы у телескопа стояла Луиза Гвиечелли и судорожно кусала губы. Отчего-то ей хотелось рыдать и колотить кулаками по стенам.

Сразу после Степка ушел, даже убежал. Она щекой чувствовала его шаги. Может быть, он что-то сказал ей, но Груня лежала лицом вниз и не могла об этом узнать. Ей не были интересны слова. Она грызла снег, и снег становился розовым от крови.

Потом она долго лежала на спине, раскинув руки и ноги. Холод вился кругом, но не проникал к ее телу, в котором бушевал пожар. Стемнело. Сугробы вокруг слабо светились. Сквозь ветки сосны грозно сияло звездами далекое небо. Глядя прямо в него, чувствуя себя равной Вселенной, Груня громко и торжествующе засмеялась. Впервые в жизни она была счастлива.

Глава 9,

в которой Люша знакомится с танцовщицей Этери и спасает павлина, а Мария Габриэловна не без труда исполняет долг дружбы

– Сережа, так куда мы едем и что там будет? Объяснитесь же, а не то я сейчас умру от любопытства, – настойчиво попросила Люша и дернула Сережу Бартенева за рукав щегольской бобровой шубы.

Сережа откинулся назад и белозубо рассмеялся. Неизменный спутник его последних похождений Рудольф Леттер открыл было рот для объяснений, но его тут же замело снежной пылью.

Разгорячённая тройка, украшенная лентами и бубенцами, запряжённая в лакированные высокие сани, укрытые медвежьим пологом, летела вдоль старого Петербургского шоссе. От холода и скрипа полозьев ныли зубы. Полная Луна, словно обросшая светящимся мхом, ныряла между черными остовами особняков, стоящих по обочинам в облетевших садах, утопающих в снегу. Люше, у которой с детства смешивались различные сенсорные каналы, все время казалось, что заполошный звон колокольчиков и бубенцов превращается в острые ледяные иголки, которые сыплются на дорогу вслед за санями. Один раз она даже не выдержала, обернулась и почти увидела голубоватый, слабо светящийся хрустальный след. Тут же с криком «Сторонись!..» – пронесся мимо азартный московский лихач. В их среде считалось обязательным обойти господские тройки. Кучер погрозил ему вслед кнутом, а Рудольф свистнул в два пальца. «Пади-и…»

– Мы едем на виллу господина Жаботинского! – весело прокричал Сережа. – Там будет восточное представление.

– А кто такой господин Жаботинский?

– Купец, богач, меценат…

– А какое отношение это имеет ко мне? Я же не умею танцевать восточные танцы, а Глэдис сказала…

– Сегодня вам танцевать не придется. Вы все увидите, Люша, я вам обещаю, потерпите еще чуть-чуть…

Подъезд к вилле был освещен большими горящими факелами. Тени от лошадей диковинными зверями метались по кустам. Лошади храпели, пугаясь неведомого и нащупывая где-то в родовой памяти высыпавшую из леса бесшумную стаю зимних, голодных волков.

Центральная часть виллы выступала полукругом. По разметенным ступеням, волоча хвосты, ходили два больших павлина и что-то склевывали прямо под ногами гостей.

– С ума сойти! – удивилась Люша. – А они тут не сдохнут от холода? Южные же птицы…

– Эти замерзнут, их на экзотическое жаркое пустят, а Жаботинский других купит, – объяснил Рудольф. – Зато шикарно-то как!

Осторожно обогнув павлина, Люша под руку с Сережей вошла в дом.

Мраморная лестница поражала своей белизной, сверкали настенные бра, свисали старинные бронзовые люстры, везде лежали мягкие ковры, висели большие и маленькие картины в золотых рамах.