Мария-Антуанетта. Нежная жестокость - Павлищева Наталья Павловна. Страница 52

– Что это?! – королева буквально подскочила, испуганно озираясь. Жизнь стала такой непредсказуемой, что ожидать следовало чего угодно, но уж ничего хорошего, это точно.

Каминные часы показывали всего семь.

Елизавета уже успела выглянуть в окно и сообщила:

– Это глашатаи, как обычно…

Теперь их действительно будили в семь утра глашатаи, но в тот день что-то уж очень громко.

– Что у них за праздник?

Тюремщик Роше с удовольствием сообщил:

– А вас отменили совсем!

– Что сделали? – ахнула королева. Кто же знает, что может означать их «отменили»?!

– Нет у нас больше короля, ну, и королевы тоже.

– А… я кто? – зачем-то поинтересовался Людовик.

– А ты просто Людовик Капет! Так сказали в Национальном Конвенте.

– Где?

– Национальный Конвент избран на основе всеобщего избирательного права, – с удовольствием объяснял Роше, ему нравилось ставить королевских особ в дурацкое положение, – теперь он правит Францией. Безо всяких там королей!

Он же сообщил, что теперь и календарь другой, и имена у всех тоже.

– Это какие же? – не выдержала Мария-Антуанетта.

– А у кого какие, у тебя так вовсе простое – ты мадам Капет. А вот у бывшего герцога Орлеанского теперь звучное имя – Филипп Элигате!

– Равенство… – пробормотал Людовик.

– Чего?

– Элигате, говорю, равенство по-латыни. А герцогом он быть перестал?

– Конечно! Он же не дурак! Он свой.

Король снова усмехнулся:

– Он готов быть чьим угодно, только бы платили…

– Ты чего это?! Ты почему оскорбляешь достойного гражданина?!

– А почему вы оскорбляете меня? Почему вы мне тыкаете?

Роше, похоже, смутился, но ненадолго, почти сразу короля перевели в Большую Башню, оставив остальных в Малой. Но уже через пару месяцев семья вся воссоединилась.

Жизнь снова стала казаться терпимой, если не считать отсутствия возможности свободно передвигаться и решеток на окнах.

В Башне было холодно и сыро, все тяжело переболели, особенно Людовик, за жизнь которого все боялись, даже тот самый Конвент, условия несколько облегчили, теперь у королевской семьи были сносные удобства. Кормили хорошо все время, конечно, не как в Версале, но отказа не было. Это давало возможность слугам ездить за продуктами и привозить новости.

Оказалось, что единственным, кто попытался воевать с революционной Францией, оказалась Пруссия, так ненавидимая императрицей Марией-Терезией. Конечно, вовсе не для освобождения королевской семьи, а в надежде отхватить кусок себе. Сначала казалось, что пруссаки одержат победу, тогда Роше продемонстрировал свою саблю и пообещал Людовику:

– Если только пруссаки появятся в Париже, я вас лично всех поубиваю!

Мария-Антуанетта нервно рассмеялась:

– И не знаешь, что хуже…

Но потом французы стали теснить прусские армии, Конвенту немного полегчало, и снова встал вопрос о том, что делать с королевской семьей. Теперь Людовик уже не был королем, а держать под охраной и кормить, причем довольно основательно, целую семью накладно. Но и просто казнить невозможно. На повестке дня снова стоял вопрос о суде над бывшим королем.

И тут такой подарок! Слесарь Гамо выдал местонахождение большого железного ящика бывшего короля, который сам же и устанавливал. Члены Конвента были довольны, потому что в таких ящиках, их еще называли сейфами, всякие там короли хранили всякие там секретные бумаги. Если в этом «сейфе» окажутся компрометирующие бумаги на бывшего короля Франции, то его легко можно будет лишить жизни.

Слесарь расстарался и вскрыл железную дверцу (чего не сделаешь ради того, чтобы выслужиться!). Однако бумаги сильно смутили членов Конвента. Дело в том, что в числе прочих не слишком опасных бумаг там оказалась переписка с… Мирабо! Конвент испытал потрясение, узнав, что один из популярнейших деятелей начала революции оказывается был в сговоре с королем и активно помогал ему, находясь одновременно в стане революционеров!

От растерзания или гильотины Мирабо спасло только то, что тот уже умер.

Надо полагать, немало страшных минут пережил и бывший герцог Орлеанский, а теперь Филипп Элигате, ведь его письма королю с нижайшими просьбами вернуть благосклонность тоже могли оказаться в железном ящике. К счастью для Элигате, не оказались, хотя и его дни были сочтены. Бывшего герцога подвел собственный сын, бежавший в Америку. Конвент не простил такого предательства сына отцу…

Но до этого бывший герцог еще успел поучаствовать в осуждении своего родственника короля. Бывшего короля.

Людовика уже держали отдельно от семьи, не позволяя общаться и даже забрав все режущие и колющие предметы.

И вот 11 января глашатаи объявили, что ему предстоит суд и потому предоставлены адвокаты. Конечно, бывший король прекрасно понимал, что как бы он ни готовился, никто и слушать не станет его оправданий, если решились судить, то приговор известен заранее. И все же он подготовился. Кроме того, Людовик написал завещание и прощальные слова всем, кого знал, в первую очередь, конечно, жене и детям, прося прощения за все неприятности, которые доставил или которые произошли по его вине, а также прощая всем…

Король защищался умело, но слова Сен-Жюста «Людовика нельзя судить, он уже осужден… он приговорен…» были приговором еще до начала судебного заседания. Однако был момент, когда спасение, причем всей семьи, казалось возможным. Один из членов Конвента предложил… отправить бывшую королевскую семью в Америку, пусть, мол, там поживут пока, это лучше, чем доставлять удовольствие проклятым англичанам видеть, как Людовик умирает на эшафоте.

Но надежде не суждено сбыться, Марат обвинил членов Конвента в мягкотелости, а Дантон сказал, что революции не делаются розовой водой, им нужна кровь.

Филипп Элигате, конечно, поддержал Марата и Дантона, по-прежнему дрожа от страха, что ненавистный Людовик припомнит ему покаянные письма и скажет, где они спрятаны. То, что Людовик ничего не сказал, убедило бывшего герцога, что бывший король просто не имеет этих писем, но на всякий случай его нужно как можно скорее казнить, чтобы не вспомнил чего ненужного.

А Людовик действительно забыл о просьбах Филиппа, не до него.

С небольшим перевесом голосов Конвент все же решил казнить Людовика Капета. В ужас пришли не только противники революции, но и многие сторонники, даже помощник самого Филиппа швырнул свою форму в огонь в знак протеста (неизвестно, чем для него этот протест обернулся). Одно дело изгнать короля из Версаля, свергнуть его, посадить под арест, даже выслать в далекую Америку (кто знает, доплывет ли еще). И совсем другое видеть, что голову вчерашнего монарха отделит от туловища гильотина.

– Нет! Нет, нет, нет! Этого не может быть! Озверевшая безумная толпа – это одно, но суд, Конвент… Как же они могут?! Где они взяли доказательства его виновности?!

Мария-Антуанетта не могла понять, что происходит. Самого нерешительного, самого безопасного из французских королей лишают жизни? За что?! За то, что он по рождению король? Что не предал их всех, когда еще можно было предать и ввести иностранные войска во Францию? За то, что экономил, делал одну за другой уступки? Но ведь он уже отлучен от власти, за что теперь-то?!

Королева давно считала главным предметом исступленной ненависти французов себя, а не мужа. Неудивительно, если бы озлобленная толпа насадила ее голову на пику, как это сделали с принцессой Ламбаль, но Людовик… Мягкотелый, неспособный даже толком возражать Людовик…

Вечер они провели всей семьей, имея возможность попрощаться. Это было неимоверно трудно – знать, что завтра мужа, отца, брата казнят. Дети рыдали, Елизавета прижималась к брату, а Мария-Антуанетта смотрела на мужа и пыталась вспомнить, каким увидела этого увальня в первый раз, когда только прибыла в Версаль…

Король отказался быть вместе с семьей всю ночь, хотя ему позволили, это слишком тяжело. Обещал встретиться еще раз утром. Но обещание не выполнил, не смог…