Порожденная иллюзией (ЛП) - Браун Тери Дж.. Страница 41

– Да, да.

– Можно позвонить?

Оправившись от испуга, женщина начинает надо мной квохтать:

– Liebchen, [18] бедняжка. Для начала присядь.

Я несказанно рада отойти подальше от окон вглубь магазина. Незнакомка усаживает меня на стул рядом со старомодной пузатой печью и накидывает мне на плечи колючий шерстяной плед. Я дрожу. Свою накидку я, наверное, оставила в фургоне или потеряла, пока бежала.

В руку мне суют кружку горячего кофе, и я с благодарностью отпиваю. Слышу, как продавец что-то кричит в трубку, но не могу разобрать слов.

Женщина поглаживает меня по голове и что-то бормочет по-немецки. Вокруг нас полки, полные банок, названия на которых я не могу прочитать, и лотки с овощами, источающими сильный едкий запах.

Вернувшись, продавец смотрит на меня так сочувственно, что в горле встает ком.

– Я позвонил в полицию. Они скоро будут.

Я начинаю трястись, и мужчина подкидывает в печь угля. Полисмены. Конечно, он их вызвал. Большинству людей полиция нравится.

Женщина приносит миску с горячей водой и чистую ткань. Затем вытирает мое лицо, приговаривая что-то утешительное. Я вздрагиваю, но молчу. Что я могу им сказать? Что меня похитили неизвестные по столь же неизвестным причинам?

Сердце бьется быстрее, когда я вспоминаю свое видение: я в ловушке под водой, а мама в опасности. Что, если теперь они отправились за ней? Кто эти люди, и чего они хотят? И почему женский голос показался таким знакомым?

Перед глазами всплывает искаженное лицо миссис Линдсей. Она безумная, но настолько ли, чтобы решиться на похищение? И зачем ей это?

Над дверью звенит колокольчик, и я едва не вскакиваю со стула. Женщина успокаивающе прикасается к моему плечу:

– Теперь все будет хорошо. Приехала полиция.

Вот только от этого не легче.

* * *

Вопросы, вопросы, вопросы… Полиция, врачи и, наконец, моя мать, Жак и Оуэн, которые ждали в больнице, куда меня привезли на рассвете.

Теперь, после нескольких часов ожидания, я наконец-то дома. Оставив всех в гостиной, иду в ванную.

Помыться кажется сейчас самым важным. Вокруг витает пар, ограждая меня от внешнего мира, словно защитный саван. Горячая вода успокаивает боль в ногах и спине. Я выжимаю губку над головой, позволяя струям стекать по лицу и шее. Даже жжение ссадин кажется приятным, будто оно выжигает весь ужас сегодняшней ночи.

Я погружаюсь в воду по шею.

Вдыхаю глубоко, так что легкие едва не начинают трещать по швам, затем добираю еще чуть-чуть воздуха. И ухожу под воду с головой, начиная отсчет. Гудини может задерживать дыхание больше четырех минут. Я – чуть меньше трех. Обычно я стараюсь ни о чем не думать, пока считаю, но сегодня это невозможно. Внезапно в мыслях вновь всплывает мой жуткий кошмар. Я под водой, и от того, сумею ли освободиться, зависит мамина жизнь.

Я выныриваю, вода льется через края ванны. «Все не по-настоящему», – напоминаю себе, но купание уже испорчено. Выдернув пробку, я наблюдаю за убывающей водой.

Затем вытираюсь махровым полотенцем и, натянув длинную ночную рубашку, иду по коридору в свою спальню, где тут же забираюсь в кровать, наслаждаясь прикосновениями свежего постельного белья к коже.

Через мгновение в дверях, держа в руке дымящуюся кружку, появляется мама. Под глазами ее темные круги, и я осознаю, что она, должно быть, так же измотана, как я.

Мама протягивает мне чашку:

– Думаю, тебе это не помешает. Оуэн и Жак только что ушли. – Затем берет со столика посеребренную щетку. – Давай я расчешу тебе волосы, пока ты пьешь.

Голос ее нежен, и я расслабляюсь, откинув голову назад. Подношу кружку к губам, вдыхаю сливочный аромат теплого молока и мускатного ореха, а на языке чувствуется привкус рома.

– Уверена, что не знаешь, кто это сделал? – спрашивает мама, и тон ее – будто сталь, обернутая бархатом.

Я изо всех сил пытаюсь вспомнить женский голос, но все так размыто. По спине пробегает дрожь.

– Уверена. Я не хочу об этом говорить.

– Конечно.

Я делаю еще один глоток. Истощение и алкоголь превращают окружающий мир в нечто расплывчатое и приглушенное.

– А о чем ты хочешь поговорить?

Ритмичные движения щетки по волосам убаюкивают. В груди становится тепло. Устала. Как же я устала. Тут я кое-что вспоминаю.

– Мама, а кто такой «хлюст»?

Я поворачиваюсь, чтобы видеть мамино лицо, когда она будет отвечать. Уголки ее губ неодобрительно опускаются.

– Тот, кто ведет себя так, будто у него уйма денег, а сам выманивает их у других. А что?

Я задумчиво хмурюсь.

И в голову приходит еще одна мысль.

– Почему бы тебе не рассказать, как вы познакомились с отцом?

Щетка на мгновение замирает, потом движется дальше.

– Я уже рассказывала.

– Хочу еще раз! – требую я как капризный ребенок.

Мама продолжает расчесывать:

– Я работала ассистенткой фокусника, и после одного из представлений за кулисы пришел Гудини. Тогда я на него и внимания-то не обратила.

Она откладывает щетку и вынимает кружку из моих отяжелевших рук. Я откидываюсь на подушки, слишком уставшая, чтобы и дальше сидеть.

– И что потом? – подталкиваю я.

Мама приглаживает мне волосы, убирая пряди от лица. Заботливая. Сейчас она такая заботливая.

– А потом я заглянула в его прекрасные карие глаза и влюбилась, – просто говорит она. – Теперь спи, моя девочка. Спи, edesem. [19]

Я хмурюсь, какое-то время борясь с дремотой, навалившейся на меня словно теплый черный мех. Что-то не так. И за секунду до того, как мир погружается во тьму, до меня доходит.

У Гудини голубые глаза.

Глава 20

Я просыпаюсь в оцепенении и замешательстве. Шторы задернуты, но пробивающийся сквозь них искусственно-желтый свет напоминает сияние уличного фонаря. Должно быть, я проспала целый день. Шоу! Я подскакиваю, и каждая клеточка тела протестующе ноет.

– Мама? – зову, хотя уже знаю, что в квартире пусто. Затем хватаю халат, пытаясь попасть в рукава, и бросаюсь из комнаты в комнату.

По пути на кухню больно ударяюсь ногой о дверной косяк.

– Черт побери!

Стою на одной ноге, задираю другую и разглядываю кусочек кожи, свисающий с большого пальца. Кровь сочится из ранки, и я допрыгиваю до стола за кухонным полотенцем. Как будто мне мало боли!

И тут замечаю записку, прислоненную к заварочному чайнику:

«Ушла на выступление. Принесу еды».

Боль мешает сосредоточиться. Я хмурюсь. Как маме удастся выступить без меня?

– Черт побери! – повторяю я. Допрыгав до холодильника, откалываю кусочек льда и хромаю к обеденному столу.

Потирая кончик пальца льдом, я припоминаю, какой любезной была со мной мама сегодня утром. Бога ради, она же подоткнула мне одеяло, чего не случалось уже много лет! И вот теперь отправилась на представление, оставив меня избитую в одиночестве, когда за мной охотится потенциальный похититель.

Разумом я понимаю, что у мамы не было выбора – шоу должно продолжаться и все такое, – но все же меня грызет обида. Вот рядом со мной настоящая мать, а в следующее мгновение ее у меня отнимают, будто ее никогда и не существовало.

Я оборачиваю и перевязываю полотенцем раненую ступню, а потом, хромая, подхожу и зажигаю плиту. Время чая. На кухонном столе замечаю цветы, которые накануне принес Коул. Внутри все сжимается при мысли о его поцелуе в щеку, но я тут же припоминаю его встречу с миссис Линдсей. Я сбита с толку, как никогда.

Услышав резкий стук в дверь, я застываю, сердце подкатывает к горлу. Неужто мои похитители пришли закончить дело? Достаю из ящика нож и молча хромаю по коридору. Я уже почти у двери, как снова раздается стук, и я подскакиваю. Злюсь на себя за испуг. Это мой дом. Пусть только попробуют забрать меня сейчас, когда я начеку. Сжимаю нож крепче, мне нравится его ощутимый вес. Пусть только попробуют.