Мое тело – Босфор - Бокова Лола. Страница 10

Решаю за компанию прополоть брови, та же милая девушка, что превратила Маугли в ди Каприо, сажает меня перед зеркалом и растягивает у моего лица обычные нитки. Быстрыми и ловкими движениями, без буржуйских пинцетов и ваток, она снимает все лишние волоски. Слезы брызжут из меня фонтаном, но моментальность этой операции вызывает восторг. Я смеюсь и плачу, сидя перед зеркалом, и вижу счастливую улыбку своего мальчишки, стоящего позади меня. Оказывается, его спросили, не актриса ли я, такое, мол, у меня интересное лицо. У турков, неважно, мужчин, женщин, комплимент не застоится. Ну и ладно. Конечно, актриса. Подбираю себе увлекательные сценарии, но вот только кто их пишет? Бог или дьявол? Или оба?

Там, в краю далеком, буду тебе…

Далеко от моря, в 16-ти автобусных часах от моего курорта, где-то в самом сердце Турции, я пеку буреки с Амсал, сражаюсь с мелкой детворой, ворующей тесто, завариваю кофе и нарезаю дыню. Папа затевает праздник и жарит во дворе шашлык. Потом мы едем в центр и покупаем мне джинсы. Меряю яркие топики и гордо вылезаю в них из примерочной. Не понимаю, зачем продают такие вещи там, где их нельзя носить. Здесь же нельзя ничего оголять! Айсель, вырвавшись с нами в город, как только мы скрылись от маминых глаз, сразу сняла верхнюю кофту с длинными рукавами и осталась в невзрачной футболке. Надо было видеть радость на ее лице. Так же лучше, правда? – радостно спросила она, косясь на мои вечно голые плечи. Маугли сделал мне гримасу, из которой следовало: вот, вот, пусти козла в огород! Сестренку уже развратила! То ли еще будет! Но я буду любить тебя, даже если ты будешь вызывать цунами и землетрясения.

Я не могу выбрать между голубой и красной майкой. Продавец тихо интересуется у Маугли, откуда взялось такое сексапильное чудо. Айсель от зависти уже обкусала все губы. Я покупаю голубой топик себе и один розовый - ей в подарок. Кажется, это самый счастливый день в ее жизни.

Мы идем по вечерней улице, Маугли купил какой-то съедобный мусор вроде семечек и мирно сплевывает шелуху на тротуар. Я люблю его и все, что он делает. Отдаю ему на мелкие траты и хранение свой кошелек. Больше для собственного удовольствия. Я что-то прошу, а он с важным видом покупает. Солидный покупатель. Сестры-то сдали, что тебе не двадцать, а восемнадцать. Впрочем, какая разница? Ты дашь форы многим взрослым мужикам. У тебя большие лапы, как у будущего льва, и любовь делает тебя мудрым. Мы неспеша плетемся домой. На улицах одни мужики, то и дело ловлю на себе похотливый взгляд. Маугли и ухом не ведет. С ним меня никто не тронет. Думаю о его жизни. Скучно, но отчасти завидно. У него столько сестер и братьев! А сколько там всяких двоюродных, троюродных кардешей, тейзэ, амджей, еэнов - всех не пересчитать! А у меня никого нет. Мне бы пару сестричек увезти к себе домой. С таким количеством родственников чувствуешь себя сильнее и уверенней. Устойчивость, наверно, как у паука! Мне нравится эта восточная паутина из родственников и земляков. У меня за брата сойдет разве что памятник Пушкину, видный из моего московского окна.

За весь период нашей любви, длящейся с мая по сентябрь, недельными урывками, я теряю почти пятнадцать килограммов. Это я фиксирую гораздо позже, когда, глядя в зеркало, пытаюсь вспомнить свои первоначальные контуры. Джинсы приходится то и дело ушивать, или покупать новые.

Этот мальчишка вытрахивает из меня все.

Он вытрахивает из меня Гражданскую войну, прадеда, белого офицера, выехавшего в Париж, прабабушку-дворянку, деда-разведчика, бабушку – приму Большого, оттепель, красные флаги и праздничные весенние тюльпаны из моего детства…я вдруг вспоминаю, как дрожала улица под нашим домом, когда по ней шли танки на парад… он вытрахивает из меня всю родовую память. Я ловлю кайф от нового, восхитительного ощущения пустоты и безродства.

Когда все рекламы кричат «ощути ритм жизни в Турции», я знаю, какой ритм имеется ввиду. Именно этот, как из анекдота про утреннего дворника: вы не могли бы мести почаще, а то мы с ритма сбиваемся? Это и правда ритм жизни. Если кто-то возразит, что жизнь начинается с чего-то другого, пусть бросит в меня камень.

Заниматься любовью в доме родителей мы стесняемся и делаем это молча и пугливо. Это не пансион, в котором можно орать и делать что вздумается. Маугли – единственный, кому за всю свою жизнь я разрешаю иметь меня сзади. Говорят, тот, кто трахает тебя сзади, обретает над тобой безоговорочную власть. Согласна. Без возражений.

Он ржет и передразнивает меня. Все, что смешит его, смешит и меня. Мы то и дело пощипываем друг друга и тыкаем в бока. Он ужасно боится щекотки. С помощью нее я могу заставить его согласиться на все, что угодно. Все, все! - молит он о пощаде, сотрясаясь от смеха и показывая миру свою ослепительную улыбку. Вряд ли моя улыбка столь же хороша. Но даже если и хуже, он любит меня как безумный.

Однако мы начинаем задерживаться в ауле, пора бы выбираться обратно к морю с этой несчастной подстилки. Жара здесь чудовищная, по Марашу мы уже прогулялись, и делать здесь уже нечего, разве только жрать с утра до вечера, на том же месте, где сидишь и лежишь. Сначала потихоньку, но все настойчивее, я ною о свободе.

- Ты же говорил, только два дня, - я объясняю на пальцах.

- Не два, а три!

- Но сегодня будет четвертый! Я хочу уехать!

- Ну подожди, милая, любимая, я давно не видел родителей. Ты же знаешь. И не скоро еще увижу.

Я надуваюсь от обиды.

- Ладно. Я сама поеду за билетами! (понятия не имею, где это, на чем ехать, и спросить некого, никто и не скажет… кого развожу? сама себя?) А ты, если хочешь, сиди здесь.

Но он, похоже, пугается.

Под вечер мы судорожно скачем в поисках вещей, подбирая их со всего двора, со всех углов и щелей, расположились мы как будто навсегда.

Маугли жутко расстроен – не может найти полотенце с зайкой, которое я ему подарила. Понятное дело, с намеком, что он мой зайка. Чуть не плачет. Мама нервно перерывает все тряпье и наконец находит выстиранное и почему-то уже изрядно полинявшее полотенце. Чем они так стирают??? Хлоркой вместо порошка?! Ну, хоть так.

Прощаемся у калитки. Друзья на раздолбанной тарантайке готовы довезти нас до вокзала. Меня мучает раскаянье, отрываю сыночка от родителей, но никто, похоже, не собирается меня в этом обвинять. Мне вдруг больно расставаться с мамой, папой, сестрами и братьями, дети со слезами виснут на мне и шепчут непонятные признания. Три дня, проведенные здесь, вдруг оборачиваются годами совместной жизни, полной недоразумений, любви и доверия. Прощаюсь с этими родными людьми навсегда.

...Вот и год прошел.

Год - или целая жизнь?

Мы с Таней, сидящие за тем же столиком с красной скатертью, что и в день нашей встречи, - совсем уже не те. “Те” жили единой жизнью, ложились с мыслями о завтрашнем дне и вставали с планами на сегодня.

Но это невозможно более. Немыслимо. Невероятно для нас.

Добро пожаловать в пустыню горячих эмоций и душевных потрясений! Долой тусклые чувства и необратимость будней, долой, долой.