Роксолана. Страсти в гареме - Загребельный Павел Архипович. Страница 46

— Почему же вы его так, к овцам? — спросил Баязид.

— А где же беречь? — ответили ихтияры. — Племя всегда в пути. Зинданов у нас нет.

— В Токате тюрьма для государственных преступников. Можно было бы послать его туда.

— До Токата далеко. Да и не отдадим его никому, потому что он наш. Сказано ведь, что купили у тава.

Баязид обошел загон, приблизился к связанному.

— Кто ты? — спросил Баязид.

— Мустафа, — ответил тот.

— Мустафа мертв.

— А кто видел его мертвым?

В самом деле, кроме султана, дильсизов и Зала Махмуд-паши, никто не видел. Никто даже не знает, где похоронены останки шах-заде, иначе янычары выкопали бы тело и сделали своим султаном мертвого.

— Не знаю, кто ты и откуда, но затеял это ты напрасно, — спокойно промолвил Баязид. — Недоброе это дело…

— А я знаю, что ты шах-заде Баязид, и поражен, как ты можешь допустить, чтобы я лежал пред тобой в этой грязи, да еще и связанным.

— Если бы я сюда не заехал, ты лежал бы, наверное, еще дольше.

— Но ты заехал и стоишь надо мной.

Баязид обернулся к ихтиярам и сказал, чтобы развязали гарам-заде. Те ответили, что развязать, конечно, можно, почему бы и не развязать, если велит сам шах-заде, да благословит Аллах его доброе сердце, и пусть глаза его никогда не видят людской неволи и людских страданий: разве же не к каждому придут после смерти черные ангелы Мункир и Накир и не каждого станут истязать, допытываясь о грехах? Да и для них самих один вид человека, лишенного возможности и способности свободно передвигаться, человека, так тяжко угнетенного и обездоленного, разве не тягчайшее наказание? Для их глаз это такая же мука, как увидеть тот день, когда небо расколется и станет желтым, как кожа, и когда горы сдвинутся и станут как шерсть, а потом развеются и станут миражем. Но ведь они хорошо знают, какие поступки следует считать дозволенными человеку, то есть халал, а какие запрещенными — харам — или и вовсе негодными — макрух. Этот человек хотел поднять племена против его величества султана, пусть Аллах дарует ему многолетие и благополучие. И когда же? Когда могучий падишах со своим непобедимым войском стоит рядом и его карающая рука нависает над всеми сыновьями дорог и странствий, пусть никогда не укорачивается эта рука и пусть защитит нас от страха. Вот почему этот человек пребывает в состоянии законном, развязать же его будет беззаконием.

— Хорошо, — сказал Баязид, терпеливо выслушав хитрых мудрецов, — я куплю его у вас. Вы заплатили за него кошелек серебра, я даю вам кошелек золота.

Старики оживились. Ведь сказано: «И что дает тебе знать, что такое крутизна? Отпустить раба или накормить в день голода сироту из родственников или бедняка оскудевшего».

Баязид взял у своего хазнедара кожаный кисет с золотом, бросил ихтиярам. Кисет исчез где-то в таинственных складках широких грязных халатов, но никто не кинулся развязывать гарам-заде.

Баязид уже не рад был этому приключению. Где-то далеко отсюда, в караван-сарае у дороги, лежит мертвый Джихангир, которого теперь ничто уже не интересует, а его, Баязида, любопытство загнало так далеко, что не знал теперь, как и выпутаться. Хитрые юрюки словно бы нарочно подложили ему на пути этого искусного мошенника, выдающего себя за шах-заде Мустафу, они хорошо знают, что султанский сын не оставит этого гарам-заде здесь, а заберет его с собой или же велит немедленно убить. Вообще говоря, последнее было бы наилучшим выходом для всех, кроме самого гарам-заде. Но Баязид не чувствовал в себе такой жестокой решительности, к тому же стояли рядом две смерти его братьев — не достаточно ли? Оставить гарам-заде в руках юрюков тоже не мог. Счастье, что они показали этого Лжемустафу ему, а не отвезли тайком янычарам. Вот тогда была бы настоящая беда.

— Ну, — начал раздражаться Баязид, — почему же никто до сих пор не развязал этого человека?

Ихтияры караевли объяснили, что они передают его достойному шах-заде в таком виде и состоянии, в каком приобрели у племени тава, то есть связанным, а уж дело его высочества султанского сына велеть развязать гарам-заде или забрать так.

Баязид велел своим огланам освободить гарам-заде от пут и, когда тот встал пред ним, сказал:

— Тебе дадут другую одежду. Простого оглана. И поедешь со мной.

— В Стамбул? — спросил тот.

— Там будет видно. И забудь о том имени, которым имел наглость назваться.

— А если я в самом деле Мустафа? Сколько раз ты видел меня в Стамбуле и никогда не сомневался в моей подлинности, почему же теперь не веришь?

— Кто ты? — уже тревожась, тихо спросил его Баязид. — Я должен был убить тебя еще там, в овечьем загоне.

— Но ты развязал меня и сделал доброе дело. А если я и в самом деле шах-заде Мустафа…

— Кто ты? — снова переспросил Баязид. — Мустафа убит. Я сам видел его тело.

— А если убили не того Мустафу? Кто может знать, где настоящий, а где ненастоящий?

— К султану пришел настоящий. Должен был прийти.

Человек засмеялся. Голос, смех — все как у Мустафы.

— Ты говоришь «должен был прийти». А если на этот раз случилось иначе? Никто не знает, что даже в свой гарем Мустафа ходил не всегда сам, посылая часто своего двойника, может, потому и родился у него только один сын.

Баязид обрадовался. Наконец произнесено это слово: двойник!

— Так ты был двойником Мустафы?

— Кто это может знать? А может, убитый был моим двойником?

Но Баязид уже не отступался:

— Каково твое настоящее имя?

— Мустафа.

— А до этого?

— До этого — не знаю. Забыл.

— Вспомни. Если хочешь жить, вспомни.

— Димитр.

— Ты христианин?

— Такой же правоверный, как и ты.

— Родился христианином? Где родился?

— Это было давно.

— Не так уж и давно, чтоб забыть. Где?

— Под Серезом.

— Грек?

— Болгарин. Назван именем святого Димитра из Солуня.

— Кто тебя нашел?

— Взяли в девширме.

— А дальше?

— В Бейоглу среди аджемов увидел меня кизляр-ага.

— Ибрагим?

— Нет, черный. Привел к валиде. Показал ей. Тогда ночью отвезли меня в Эски-серай, отдали Махидевран.

— Рос с Мустафой? Все последние тридцать лет?

— Да.

— Всему обучался вместе с ним?

— Было время. Часто шутили мы с ним. Вместо него появлялся я. Обманывали всех. Тебя, шах-заде, тоже несколько раз обманули. Мустафа не решался обманывать лишь султана.

— Смерть тоже не обманул.

— Никто этого не знает. Даже я не знаю, кого убили на самом деле, меня или Мустафу? А кто еще может сказать на этом свете?

— Не серди меня, ибо я напомню, что давно должен был бы тебя убить.

— А я хочу тебя разозлить, чтобы узнать о твоих намерениях в отношении меня. Только во зле мы правдивы, а не в добре. Убедился еще раз в этом с юрюками. Хотел поднять их против султана — мне не поверили. Да и видно по всему, Мустафа им не нужен. Голодранцы верят только голодранцам.

— Должен бы знать, кому ты нужен, — осторожно намекнул Баязид.

— Янычарам? Боюсь их. Они одинаково легко любят и убивают. Но для юрюков я чужой. Показали мне это довольно искренне и откровенно.

— Для кого же мог бы стать своим?

— Разве что для людей, среди которых когда-то родился. Наверное, следовало бы бежать туда сразу.

— Теперь поздно, — сказал Баязид. — Если бы я на тебя не наткнулся, все могло бы быть иначе, а так — не могу тебя отпустить. Придется везти в Стамбул и сообщить султану.

— А ты не отпускай, просто дай мне возможность бежать. Знаю тебя: ты из сыновей Хасеки самый добрый.

— Доброта здесь ни к чему. Ты государственный преступник, я должен отвезти тебя в Эди-куле.

— Кажется, ты везешь в Стамбул своего мертвого брата? Как же можно везти мертвого и преступника одновременно? Разве не великий грех? Лучше всего дать мне возможность бежать. Будет спокойнее для всех, и для мертвых, и для живых.

— Сказал тебе — не могу.

— Я убегу без помощи, сам. Ты только не замечай этого. А когда заметишь, пошли погоню в обратном направлении, ибо никто ведь не поверит, что я побегу в Стамбул.