Рассуждения - Аретино Пьетро. Страница 23

Антония: Да, хорошо же он им распорядился!

Нанна: Теперь дама могла наезжать в свое имение, никого не боясь; отослав всех из дома, она принимала только преемника рыцаря, который так утешал ее посредством своего слоновьего бивня, что в конце концов она отбросила всякий стыд и решила взять его в мужья, не дожидаясь, покуда родственники навяжут ей кого-то другого. Распустив слух, что собирается уйти в монастырь, как только решит, какой орден выбрать, она вдруг объявила, что решила выйти за крестьянина. Она не желала больше думать о том, «что скажут» и «какой будет позор для семьи». Решив, что соблюдение приличий портит всякое удовольствие, что медлить — это значит отказываться от удовольствия, что раскаиваться — это все равно что умирать заживо, она послала за нотариусом и настояла-таки на том, чего ей так хотелось.

Антония: Но ведь она, и оставаясь вдовой, могла доставлять себе все эти удовольствия.

Нанна: Почему она не осталась вдовой, я расскажу тебе в другой раз; жизнь вдов заслуживает отдельной главы. Пока же скажу только вот что: вдовы в тыщу раз распутнее всех монахинь, мужних жен и девок вместе взятых.

Антония: Почему?

Нанна: Монахини, мужние жены и девки порою дают себя полировать и собакам, и свиньям; но зато эти расчесывают себя богослужениями, умерщвлениями плоти, обетами, мессами, вечернями, подаяниями, делами милосердия.

Антония: Неужели среди монахинь, мужних жен, девок и вдов не бывает хороших женщин?

Нанна: Да, если посмотреть на эти четыре разряда, то дело обстоит в них именно так, как утверждает известная пословица: «Веры, денег и ума всегда оказывается меньше, чем нужно».

Антония: Ну, Бог с ними, вернемся лучше к свадьбе рыцарской вдовы.

Нанна: Так вот, она вышла за него замуж, но когда об этом узнали, возмутилась не только ее родня, но и вся округа. А она так к нему привязалась, что даже носила ему еду в поле и на виноградник. Ну, а когда крестьянин, у которого было множество родни, ранил ее брата, грозившегося ее отравить, охотников совать нос в ее дела сильно поубавилось.

Антония: Связываться с крестьянами — опасное дело.

Нанна: Да, недаром пословица говорит: «Не дай Бог попасть мужику в лапы». Но оставим в стороне печали и подсластим горечь этой истории рассказом про одного старого богача, жалкого скупердяя, который взял в жены шестнадцатилетнюю, с тонюсенькой талией (я никогда в жизни подобной не видывала) и такую грациозную, такую очаровательную, что каждое слово ее, каждое движение было исполнено прелести. Ее барственность, ее аристократическая горделивость, изящество ее повадки — от всего этого можно было просто сойти с ума. Стоило ей взять в руки лютню — перед вами была музыкантша, книгу — поэтесса, шпагу — и я бы поклялась, что это капитан в юбке. Взглянешь на нее, когда она танцует, — ну прямо козочка, услышишь, как поет, — ангел небесный, увидишь за игрой — просто не знаю, что и сказать. Ей довольно было бросить на кого-нибудь свой страстный и загадочный взгляд, как несчастный лишался покоя. Кусок, который она подносила ко рту, казался вам золотым самородком, вино становилось вином в ту минуту, когда она пригубливала бокал. Остроумная, свободная в обращении, она умела говорить о серьезных вещах с таким достоинством, что даже герцогини рядом с нею казались простушками. Она с большой тщательностью выбирала себе модные уборы, показываясь то в шапочке, то без шапочки, с волосами, частично распущенными, частично заплетенными в косу, причем на лоб выбивался локон, который падал ей на один глаз, мешая смотреть. И все это заставляло мужчин умирать от любви, а женщин — от ревности. Она обладала врожденным умением посредством разных хитрых уловок превращать своих поклонников в рабов. Так как они не могли без волнения смотреть на ее вздымающуюся грудь, словно бы окропленную росой с лепестков алых роз, она нарочно то и дело до нее дотрагивалась, как будто поправляя что-то в своем туалете, и сияние колец вкупе с сиянием глаз буквально ослепляло того, кто внимательно следил за искусными маневрами ее руки. Ступая, она едва касалась земли, хотя и не забывала при этом стрелять по сторонам глазами; а когда ей окропляли голову святою водой, она приседала в таком реверансе, что невольно думалось: «Вот как это делают в Раю». И при всей этой красоте, при всем уме, при всем изяществе ей пришлось послушаться своего упрямого как бык отца, пожелавшего выдать ее за шестидесятилетнего, а точнее, это он сам, муж, говорил, что ему шестьдесят, видимо, опасаясь, что дадут больше. Муж красавицы утверждал, что он граф, поскольку был владельцем некоего строения, возвышавшегося на вершине горы в окружении зубчатых стен, а также двух пекарен и великого множества пергаментов с печатями, дарованных ему, по его словам, самим императором. Каждый месяц он предоставлял молодцам, которым нравится, когда им дырявят шкуру, возможность сразиться с ним на турнире. И все это ради того, чтобы увидеть, как перед ним снимут шляпы зрители, пришедшие поглазеть на поединок двух безумцев. На турнире он появлялся во всем параде: в фиолетовом, усеянном золотыми блестками мундире из рытого бархата, совсем не вытертого, потому что такой бархат никогда не вытирается, в шляпе с плоской тульей, в розовом на зеленой подкладке плаще с капюшоном из серебряной парчи, вроде тех, которые любят носить студенты; на боку болтался острый кинжал с латунной рукоятью, заключенный в старинные ножны. Сопровождаемый двумя десятками оборванцев с пиками и арбалетами (частью то были его слуги, частью вызванные из деревни крестьяне), он дважды обегал по кругу место ристалища и взгромождался на толстую, как мешок с овсом, лошадь, которая была явно не способна пуститься вскачь, сколько бы ее ни пришпоривали. Дождавшись момента, когда во всеуслышание называли его имя, он прямо-таки сиял от счастья. В день поединка он имел обыкновение запирать жену дома, а в остальное время вел себя как настоящая собака на сене: таскался за нею следом, когда она шла в церковь или к кому-нибудь в гости. В постели он рассказывал ей о подвигах, которые совершил на войне, а дойдя до битвы, в которой его взяли в плен, начинал скакать по кровати и подражать разрывам бомбард: «Бум-бум-бум!» Бедняжка, мечтавшая о том, чтобы ее поразила наконец ночная пика, просто приходила в отчаяние. Иногда ее брала такая досада, что она сгоняла мужа с постели, приказывала ему встать на четвереньки, продевала ему в рот ремень на манер узды, усаживалась верхом и, колотя по бокам пятками, пускала его вскачь, как он свою лошадь. В конце концов, наскучив такою жизнью, она пораскинула головой и кое-что придумала.

Антония: Что же, интересно?

Нанна: Она стала во сне произносить какие-то бессвязные речи, что поначалу старика очень смешило, но когда она еще и начала пускать в ход кулаки и засадила ему однажды в глаз так, что пришлось прикладывать примочку из розового масла, — он не на шутку рассердился. Она же, притворяясь, будто не помнит, что делает и говорит по ночам, стала, вдобавок ко всему, еще и вставать с кровати, открывать окна и сундуки, a иной раз даже одевалась, в то время как старый дурень только бегал вокруг, тормошил ее и окликал по имени. И вот однажды случилось так, что, побежав за женой, когда та вышла из комнаты, муж, думая, что стоит на ровном полу, ступил на лестницу и свалился вниз. Мало того, что он весь побился, он еще и ногу сломал; слуги, сбежавшиеся на крик, которым он перебудил всех соседей, подняли беднягу и перенесли обратно в постель, из которой ему лучше было и не вылезать. Жена притворилась, будто только что проснулась, разбуженная его криками. Узнав о случившемся, она заплакала, стала всячески себя корить за то, что муж поднялся с постели из-за нее, и сразу же послала за врачом; тот приехал и вправил бедняге кости.

Антония: Так зачем же она притворялась спящей?

Нанна: Затем, чтоб он упал. И он в самом деле упал и, разбившись, уже не мог всюду ходить за нею следом. Глупый ревнивец, он был гол как сокол, но при этом так спесив, что, скрепя сердце, держал в доме десяток слуг, старшему из которых было двадцать четыре года и которые все спали в одной комнате на первом этаже. Питались они в основном хлебом да воздухом, и если у кого из них был хороший берет, то штаны — непременно рваные, если хорошие штаны — то плохой колет, если хороший колет — никуда не годился плащ, и так далее.