Принцесса вандалов - Бенцони Жюльетта. Страница 22

Госпожа де Бриенн и Мари де Сен-Совёр, бессильные свидетельницы горя Изабель, не отходили от нее, прилагая все силы к ее спасению. Трудно было сказать, что больше повергало Изабель в отчаяние: гибельное решение принца де Конде или не менее гибельная привязанность к нему ее любимого брата. Когда она металась в горячечном бреду на постели, ее подруги слышали, как, заливаясь слезами, она шептала:

– Третий Монморанси на эшафоте! Третий Монморанси на эшафоте!

Три дня и три ночи Изабель не приходила в себя, но на четвертый очнулась в полном сознании. И узнала, что ей дано еще два дня на восстановление здоровья, после чего она должна отправиться в Мелло. Если же не сделает этого, то будет отправлена туда силой, так как закон об изгнанниках уже начал действовать.

Человека менее стойкого эта жестокость раздавила бы, но на Изабель, к радости ее подруг, подействовала как лекарство, взбодрив ее.

– Кто подписал приказ? – осведомилась она, рассматривая красивый росчерк. – Изящно, но неразборчиво! Почерка я не узнаю. Впрочем, какое мне дело до этого! Пусть как можно скорее заканчивают сборы. Я сегодня же вечером хочу быть в Мелло!

– Вы бледнее белого! – воскликнула Мари де Сен-Совёр. – Позвольте мне сопровождать вас?

– А я тем временем съезжу повидать королеву и приеду в Мелло сообщить вам, что узнаю. Немыслимо, чтобы вы претерпели столь незаслуженное наказание! Де Лонгвиль его заслужила безусловно, Мадемуазель тоже, потому что дерзнула направить пушки Бастилии против королевских войск, но вы, которая, не щадя сил пеклась о согласии и примирении! Наказание не просто незаслуженное, оно противоречит здравому смыслу!

– Постарайтесь, защищая меня, не нанести урона себе, – покачала головой Изабель. – Меня могли наказать и более сурово – отобрать, например, Шатильон.

– Шатильон принадлежит вашему сыну, он последний в роду герцог. К тому же изгнание в собственное имение не предполагает конфискации имущества. Конфискацию производят в случае изгнания за пределы Франции или в случае смертной казни. Вам ставят в вину всего лишь тесную дружбу с господином принцем. А его обвиняют в государственной измене. Останься он во Франции, он мог бы поплатиться головой.

– Вот почему я всеми силами пыталась удержать его от этого рокового пути!

– Пытались удержать, потому что любили. Любовь не преступление, и королева первая, я думаю, это понимает.

– К несчастью, я не могла удержать даже моего Франсуа! Принц стал для него божеством. И за Франсуа я боюсь больше всего на свете. Он не принц крови, и он… Если его возьмут в плен…

– Перестаньте мучить себя черными мыслями! Вам это так несвойственно, дорогая девочка. Думайте о том, что теперь вы сможете быть рядом с вашим сыном. Вы так давно не видели его! Вам, должно быть, очень его не хватает.

– И да, и нет. Вы можете счесть меня равнодушной матерью, но дело совсем не в равнодушии. Я очень люблю крошку Гаспара, но все последнее время я жила в таком вихре событий, что почти не думала о нем. Знала, что он с мамой и что ему хорошо. Но стоит мне подумать о нашей встрече, мне становится стыдно. Я для него никто… Не уверена, узнает ли он меня…

– Сколько ему лет?

– Только что исполнилось три.

– Вас ждет немало сюрпризов, – пообещала госпожа де Бриенн с добродушной улыбкой.

И вот они подъехали к замку, где все были предупреждены о приезде герцогини. И едва только карета добралась до верхней площадки [18] и Бастий, который верхом ехал рядом, остановил ее, Изабель открыла дверцу, спрыгнула на землю и побежала бегом туда, где виднелись три фигуры, остановившиеся в ожидании. Ждали ее госпожа де Бутвиль, кормилица Жанетт и малыш, которого они держали за руки, возвращаясь с прогулки.

Изабель видела только своего маленького мальчика. Одет он был в отделанный белым мехом теплый плащ такого же синего цвета, как его глаза, и в такой же шапочке, из-под которой выбивались светлые кудри. Чувствуя надежную поддержку с обеих сторон, он перебирал крепкими ножонками и что-то радостно лепетал. И когда Изабель подхватила его, подняла в воздух и принялась целовать, он пришел в восторг и громко закричал:

– Мама!

И шлепнул Изабель ладошками по лицу.

Со слезами на глазах она поцеловала маленькую ручку.

– Он узнал меня, – воскликнула она сама не своя от радости. – Вот чудо-то!

И снова принялась целовать ненаглядного сыночка.

– Если вы будете продолжать с тем же пылом, дочь моя, от нашего мальчика ничего не останется, – засмеялась госпожа де Бутвиль. – А чуда никакого нет. Он очень умный мальчик, а о вас мы говорили каждый день, так что нет ничего удивительного, что он вас узнал.

– И все-таки это чудо! – повторила Изабель.

Она сама удивилась, насколько счастливой себя почувствовала. Этот маленький человечек, о котором она столько времени и не думала, зная, что он находится в надежных руках, в одно мгновение стал для нее самым дорогим и важным на свете, затмив горечь разлуки с возлюбленным.

Все время Изабель отныне принадлежало малышу. Она вспомнила множество увлекательных детских игр и снова от души хохотала, как в давние времена, когда девочкой играла с Франсуа. С той только разницей, что Франсуа уже тогда всегда старался затеять драку, а Людовик-Гаспар всегда был готов приласкаться. Особенно когда темнело. После ужина он всегда устраивался у матери на коленях, и они вместе читали коротенькую молитву. После молитвы малыш почти сразу же засыпал, засунув палец в рот. И Изабель оставалось только унести его в кроватку и поцеловать на сон грядущий.

Счастливым мигом было и утреннее пробуждение. В противоположность многим своим современникам, в особенности принцу де Конде, которому нечему было поучиться ни у отца, ни у покойного короля Генриха IV, в доме герцогини был настоящий культ воды и мыла, и она мылась каждый день, а потом смазывала кожу душистым маслом, чтобы она всегда была у нее нежной и гладкой, чему многие дамы завидовали…

Сына Изабель купала в лохани для стирки, которую ставили возле камина, и малыш очень скоро полюбил плескаться в теплой воде. Он смеялся, брызгался, бил ручками по воде, а его бабушка не без удивления на него поглядывала. Госпожа де Бутвиль всегда заботилась о чистоте детей, но даже она не устраивала им ванну каждый день.

– Вы уверены, что не создадите мальчику лишних трудностей, – как-то спросила она дочь. – Рано или поздно ему придется перейти в мужские руки…

– Если у него будет потребность чувствовать себя чистым, он всегда найдет, где ему помыться. Даже если будет в действующей армии! Я знаю, что Франсуа всегда находил ручей, реку или пруд, чтобы выкупаться. Меня больше всего мучает вопрос, кому мне доверить сына, когда он подрастет. У него нет отца, а его дядя служит испанцам…

Увидев, как потемнело лицо матери, Изабель пожалела, что не удержалась и упомянула ненавистных испанцев. Как будто позабыла, что госпожа де Бутвиль вновь мучается беспрестанной тревогой, какой мучалась, пытаясь уберечь мужа от его роковой судьбы! Изабель подошла к матери и обняла ее.

– Не думайте ни о чем плохом, мама! Говорите себе, что король, даже если возьмет в плен господина принца, не посмеет отправить его на эшафот. Народ не один год носил на руках своего героя, королю не захочется новых бурь, баррикад и цепей посреди улиц. А значит, и Франсуа не заслужит самого сурового наказания. Не будем забывать, что Мазарини тоже не вечен. Во всяком случае, мы договорились с принцем, что будем писать друг другу письма. А это уже немало. Я не перестану умолять его опомниться и вернуться к исполнению своего долга… Просить, чтобы помог моему брату увидеть истинное положение вещей!

Зима не замедлила с приходом, и парижские новости, регулярно приходившие в Мелло, не содержали ничего огорчительного. Все продолжали праздновать возвращение короля, одно празднество следовало за другим. Госпожа де Бриенн вновь вернулась ко двору королевы и заполняла листок за листком перечислением балов, представлений и всевозможных развлечений, не скрывая, что «в самом ближайшем времени надеется на потепление». Принесенное шпионами кардинала известие, что принц де Конде стал главой испанской армии, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Король разгневался. В конце ноября по всей Франции читали королевский указ, в котором «принцы де Конде и де Конти, герцогиня де Лонгвиль, герцог де Ларошфуко и принц де Тальмон» объявлялись преступными бунтовщиками, виновными в оскорблении Его Величества, нарушении общественного спокойствия и измене родине. В качестве таковых вышеозначенные персоны лишались всех званий, должностей, привилегий и прав, на которые могли бы претендовать в королевстве». У вышеозначенных персон конфисковалось также имущество.