Эпопея любви - Зевако Мишель. Страница 26

— Мерзавец! — прорычал Анри де Монморанси.

— Одно слово, монсеньер, только одно! У шевалье есть еще один недостаток, вдобавок к тем, что я уже перечислил: он любит меня таким, каков я есть. Если он сегодня на рассвете не встретится со мной (а ему известно, что я пошел к вам), боюсь, что моему сыну взбредет в голову пойти в Лувр и рассказать, как вы с Гизами готовитесь убить короля… Конечно, шевалье не выносит доносчиков и, может, после этого ему придется покончить с собой.

Маршал, готовый уже растерзать старого солдата, при этих словах замер и побледнел. Вид Анри де Монморанси внушал ужас, на губах его выступила пена. А Пардальян, улыбаясь в усы, спокойно проговорил:

— А что вы на это скажете?

Но маршал уже потерял голову и забыл об осторожности. Ярость и ненависть захлестнули его. Он был выведен из себя словами Пардальяна и обезумел, словно бык на арене, исколотый бандерильями.

— Плевать мне, что будет! — взревел Данвиль. — Пусть все рушится! Солдаты, ко мне!

Пардальян молниеносно выхватил кинжал и бросился на маршала:

— Ты умрешь первым! — воскликнул старый солдат. Но Данвиль не растерялся: увидев направленный на него кинжал, он ничком бросился на пол. Пардальян не сумел удержать равновесие и споткнулся. В то же мгновение к нему подскочили солдаты с алебардами и шпагами. Пардальян попытался вытащить шпагу, чтобы умереть с оружием в руках, но не сумел. Его схватили, обезоружили, связали, а рот заткнули кляпом. Ему ничего не оставалось как закрыть глаза и недвижно замереть.

— Монсеньер, спросил Ортес, — что делать с этим бродягой?

— Повесить, что же еще? — ответил разъяренный Данвиль. — Но этот бродяга владеет тайной, которую в интересах Его Королевского Величества следовало бы вырвать у него.

— Стало быть, пытки? — уточнил Ортес.

— Конечно! А я уж позабочусь о том, чтобы предупредить приведенного к присяге палача, и сам буду присутствовать при допросах.

— Куда его отвезти?

— В тюрьму Тампль! — коротко бросил маршал де Данвиль.

XII. Важная роль Моревера

В воскресенье шевалье де Пардальян встретился со своим другом Марильяком, у которого бывал почти каждый день. Молодые люди делились друг с другом своими горестями, радостями и надеждами. Марильяк говорил об Алисе, Пардальян — о Лоизе. Уже не раз Марильяк предлагал Жану просить аудиенцию у королевы-матери и получить у нее охранную грамоту для маршала Монморанси и его близких, но Пардальян упорно отказывался. Каждый раз, когда граф заговаривал о Екатерине и рассказывал, как она мила, доброжелательна, сколько сделала для него, шевалье хранил молчание.

«Все может быть… — думал Пардальян. — Кто знает, может, и у безжалостной королевы наконец дрогнуло сердце. Может, она полюбила своего найденного сына. Но не исключено, что за внезапной доброжелательностью скрывается какая-то западня. Ну а про Алису я буду молчать — и под пыткой не открою никому ту страшную тайну, что она доверила мне в тяжелый час».

Итак, шевалье ничего не говорил ни о королеве, ни об Алисе, но постоянно твердил своему другу:

— Будьте осторожны, вдвойне осторожны, дорогой!

А Марильяк в ответ лишь улыбался… Он пребывал в состоянии счастливой безмятежности, разум его словно уснул. Лишь одно омрачало счастье графа — внезапная смерть Жанны д'Альбре.

В этот день друзья встретились после трехдневной разлуки.

— А я как раз собирался во дворец Монморанси, увидеть вас, — воскликнул граф, пожимая руку шевалье. — Но что с вами? Вы чем-то огорчены?

— А вы, наоборот, вижу, сияете. Кажется, вы примеряли новый костюм?

Марильяк действительно только что кончил примерять прекрасный наряд, который ему доставили. Это было богатое одеяние, сшитое со всем присущим эпохе великолепием. Но костюм, начиная от пера на шляпе и кончая атласными штанами, был полностью черного цвета.

— Завтра — большой праздник, — с улыбкой ответил Марильяк. — Наш король Генрих женится на мадам Маргарите. Видели, собор Парижской Богоматери уже убран для венчания. Такая роскошь: стены обтянуты бархатом с золотой отделкой, для новобрачных поставлены чудесные кресла…

— Да, празднество будет великолепное, и я разделяю вашу радость, — сказал шевалье.

Граф с чувством пожал Пардальяну руку.

— Дорогой друг, — вполголоса произнес Марильяк, — причина моего счастья — вовсе не в этом… Я поклялся молчать, но вы мне как брат, вы — мое второе «я»… Действительно завтра в соборе Парижской Богоматери будет венчание. Но вечером в церкви Сен-Жермен-Л'Озеруа будет еще одна свадьба, и я приглашаю вас!

— Чья свадьба? — недоуменно спросил Пардальян.

— Моя!

— Ваша! — воскликнул шевалье с тревогой в голосе. — Но почему вечером?

— Даже ночью, в полночь… Понимаете, королева хочет присутствовать и благословить меня… это она так решила. В церкви будут лишь несколько ее верных друзей и, конечно, вы шевалье. Нет, нет, не возражайте… понимаете, королева хочет прийти сама. А ведь могут узнать и заинтересоваться, почему мать короля Франции принимает участие в судьбе какого-то бедного гугенотского дворянина.

Шевалье встревожился еще больше: таинственная церемония, мрачное венчание в полночь в присутствии Екатерины… Пардальян чувствовал, что дело тут нечисто.

— К счастью, я буду там и в случае чего — вмешаюсь, — решил он, но предчувствие несчастья не покидало шевалье.

Жан взглянул на костюм, разложенный на кресле, и спросил:

— Вы в этом наряде собираетесь на свадьбу?

— Да, — ответил Марильяк очень серьезно, — в этом костюме я буду присутствовать на венчании нашего короля, а потом в нем же отправлюсь вечером в церковь.

— Новобрачный в черном?

— Да, шевалье, — сказал Марильяк, и тень грусти набежала на его лицо, — сегодня я счастлив, счастлив до такой степени, что временами спрашиваю себя, не приснилось ли мне все это… Вы знаете, как я страдал, проклиная свою мать, но теперь я понял, как она любит сына… Вы знаете, что я обожаю Алису, и завтра она станет моей женой… Такое немыслимое счастье — слишком тяжелая ноша для меня.

— Но ваше счастье вполне безоблачно?

— Конечно. Я не испытываю никаких сомнений или опасений. Душа моя безмятежна и спокойна… Но все же радость моя словно затуманена какой-то дымкой.

— К предчувствиям стоит прислушаться.

— Нет у меня никаких предчувствий… Повторяю, мне нечего опасаться и я ничего не боюсь. Но я надену черный костюм — пусть все видят: я ношу траур по королеве Наваррской, при дворе о ней, кажется, уже забыли, а для меня эта чудесная женщина была поистине как мать. Даже ее сын Генрих быстро утешился, вновь стал весел и беззаботен… Опять порхает вокруг дам, а его невеста поглощена очередным любовным романом. Правда, сам Генрих тут ни при чем — ему отведена роль скромного вздыхателя. Друг мой, меня возмущает такая неблагодарность: забыть такую великодушную и мужественную королеву! Я боготворил ее, она умерла на моих глазах. Пусть все видят, что я ношу по ней траур; пусть видит ее сын, моя мать и моя будущая жена…

Марильяк замолчал и задумался. А шевалье осторожно спросил у него:

— Заметили ли вы, как странно порой случается: вы обрели мать как раз в то время, когда потеряли ту, которая любила вас как сына?

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Марильяк.

— Только то, что при жизни королевы Наваррской Екатерина Медичи была для вас чудовищем, способным на любую жестокость. И вот в ту самую ночь, когда скончалась Жанна д'Альбре, ваша матушка соизволила раскрыть перед вами тайну своего материнского сердца…

— Признаюсь, я не думал о таком совпадении, — проговорил Марильяк, проведя рукой по лбу. — Раз уж вы предлагаете задуматься об этом, почему бы не расценивать подобное совпадение как еще одно доказательство того, что счастье мое превосходит все надежды?

Пардальяна насторожили слова графа: он понял, что Марильяк ищет забвения и пытается сам себя убедить, что по-настоящему счастлив.