Талисман жены Лота - Островская Галина А.. Страница 8
– Заткнись, а! – отрезала она. – Ты понимаешь, что я не помню, что со мной было больше трех часов?! Я по-всякому считала. На лестницы, залы и туалет полчаса, на болтовню столько же... Час! Пускай полтора! Но не три! Допустим, на мобиле цифры сбились. Он падал, я говорила тебе! Нет!? Но солнце-то? Я что, не знаю, когда оно садится?! Когда вышла оттуда, солнце уже шло на закат. А приехала – в полдень!
Аглая, прикусив губу, выжидательно глядела на друга. Тот потянулся к маленькому телевизору, стоящему на убогой тумбочке, включил его.
Кукольные глаза диктора уставились в противоположную стену. Через минуту шевелящийся резиново рот начал выговаривать слова: «По предварительным оценкам, жертвой террористического акта в Иерусалиме стали восемьдесят израильтян. Террорист-самоубийца...»
Юрка матюгнулся и сделал звук громче. Но диктор, сморгнув дважды, сообщил, что подробности – чуть позже.
По немому экрану телевизора продолжали ездить «амбулансы», груженные черными мешками с трупами, в лужах крови плавали осколки витринных стекол...
– Суки! – Юрка вслепую нашарил в ящичке упаковку лекарств. – В свиные шкуры их заматывать после смерти! Хрен тогда к девственницам в рай попадут!
Выдавив сразу три таблетки на ладонь и закинув их в глотку, он повернулся к Аглае.
– Так, говоришь, память потеряла? Да?
Аглая насторожилась.
– А амулетик с тобой был?
Она торопливо кивнула.
– Ну, значит, ничего с тобой плохого быть не могло. Запомни: ты – защищена.
Женщина еще раз кивнула, очень доверчиво...
– Амулетик-то я тебе надежный сделал. Ты не бойся – пока он с тобой, будешь неприкосновенна. Ни хрена тебе никто ничего плохого сделать не сможет... Ни эти, с чумазыми рожами палестинскими, ни те – хвостатые... Никто! Я амулетик твой знаешь в каких мирах надыбал? Не знаешь... Туда вам ходу нет, где я бывал. Туда таких нежных не пускают, Аглаюшка... Я за этот амулетик цену ого-го какую заплатил.
Не очень-то хотели секрет открывать. Но я попросил. Я очень попросил для тебя, Аглаюшка. Ты не сомневайся, я правду говорю... И скажу тебе, что вещицу эту не одна ты носила. Не знала?.. Ох, какая у нее еще хозяйка была...
Юра медленно подходил к Аглае, притворно сладко улыбаясь, тонируя мурлыканьем голос. Гора его тела дышала первобытностью и силой. Вплотную приблизившись к гостье, он обхватил ее за плечи, ведя свои огромные ладони вверх, к горлу.
– Задушить, что ли, меня хочешь? – слегка отстранилась Аглая.
– Тебя?! Аглаюшка?! Что ты такое говоришь! – Юрка отпрыгнул. – Разве я могу тебе что-нибудь плохое сделать! Я же к тебе не для того приставлен, я помочь тебе хочу.
– Ага! – возмутилась она. – Помощник! Придушишь, и пикнуть не успею.
– Да не бойся, милая. Я теперь совсем здоровый. Ситуацию под контролем держу. Я их перехитрил, они до меня больше не доберутся. Веришь?
Юрка стал как-то оседать и стареть на глазах: видимо, начали действовать лекарства.
– Я тебе еще яишенку сделаю, – сказал он, надевая фартук. – Только погоди чуток, я только прилягу на минуточку, а потом сделаю. Не уходи, Аглаюшка... Пожалуйста, не уходи без меня....
Она осталась одна в маленькой кухоньке, где было много всякой хохломы, и на кривом удилище судьбы, вознесшей ее в Иерусалим, трепыхалась сметенная душа...
Вернулась с работы Наденька, молча поставила перед Аглаей чашку, налила крепкого свежего чая, спросила:
– Аглая, ты чего такая в последнее время?
– Какая?
– Ну, вздернутая какая-то. Что-то случилось?
– Я не знаю, Муся, – честно ответила Аглая. – За исключением какой-то фигни, ничего не случилось. А ощущение – что я куда-то проваливаюсь, будто меня засасывает что-то... Так, наверное, зверь себя чувствует, когда его окружают охотники, стоящие против ветра. Запаха нет, а опасность – вот она, в воздухе витает. И трепещет зверек, ничего не понимая...
– Ну, допустим, на трепетную лань ты вовсе не похожа, – трезво рассудила Наденька.
– Да мне и не страшно. Я просто не могу состыковать некоторые вещи. Я рассказывала Юрчику: была на днях в Иерусалиме, и там со мной что-то случилось, какой-то провал памяти... Очутилась я в одном очень странном месте, осталась одна, смотрела на гобелен, который висел напротив. И вдруг, – Аглая передернулась, – вижу. Мусик, я, правда, видела это... Что я... Или не я – не знаю... Какая-то старая женщина, во всяком случае, старее меня... А я как бы внутри нее. Сама же я понимаю, кто я и где я... Я, Мусик, не спала. Я даже глаза не закрывала. Они у меня знаешь, как были распахнуты... А картины одна на другую наслаиваются...
Эта женщина в каком-то доме, каких я сроду не видела... Там очень узкие комнаты были. И темные... Ступени каменные... А с улицы... Этот дом был забором, тоже каменным, обнесен... Такие вопли раздавались страшные... Один голос был особенно истошный... Я видела каких-то людей у дома... Потные, лохматые... Женщины визжат, хохочут... Жесты непристойные делают... Мужики как зверье бешеное – тявкают, скалятся... Оргии... Тут же дети чумазые... Одну девочку мерзкий старикан прямо в рот... О, Господи! Она захлебывается... Факелы дымят. А я... Ну, не я, а эта женщина, она напугана... А в доме – гости. Их двое. По виду – нищие, но лица какие-то у них особенные. Светлые? Не знаю, особенные... Муж ее с ними говорит, объясняет что-то, умоляет даже. Потом выскакивает на улицу, к этой толпе... У одного там были длинные желтые зубы, он все челюсть вперед выдвигал и лязгал ею. Другой дергался. А еще один, весь волосатый, он все время чесался, я даже слышала этот звук... И – смех... Они так смеялись....
Аглая сужасом зажалауши руками. Справившись с собой, заговорила снова:
– А мне – то есть ей! – страшно. Она слышит, как муж обещает дочек этой толпе вывести. С улицы ничего не слышно – а она слышит! Тут же побежала по дому, ищет девчонок... И найти не может... Из комнаты в комнату, а вопли все дичее, радостнее... Там окошечко крохотное было. Она метнулась к нему – посмотреть. А сердце как ножом скоблят – боль такая! ...Не было ее дочек на улице... Она снова мечется по дому...
А потом случилось что-то... Не знаю что! Муж: вернулся. Идет к ней. Медленно как-то... Как-то не так. Хромает. Да, он хромой был. Точно. Я видела!
А на улице вся толпа уже на четвереньках ползает, беспомощно... И у всех глаза белые, вздутые, слепые глаза... И – тихо. Не одного звука не слышно. Только стук ее сердца.
Аглая, тяжело дыша, наконец, отвела взгляд от картины, бледный слепок которой пыталась обрисовать, взглянула на Мусика. Та спала, положив голову на скрещенные руки, и тихонечко посапывала во сне.
Пришел Юрчик. Поцеловал Аглаю в маковку, расталкивая Мусика, запел басом «Ерушалайм шель заав». Мусик просыпаться никак не хотела, Юрчик запел еще громче, Аглая попросила, чтоб он сделал ей горячую пенную ванну.
Ей было очень холодно, хотя на улице был хамсин.
Старик тоже мерз. Его бездвижные ноги были укутаны одеялами. Девушка-филиппинка, плоскодынное лицо которой украшали изогнутые пухлые губы, осторожно помешивала ложечкой чай в тонком стакане с подстаканником. Ее маятникообразные движения раздражали Старика, но он молчал. Капризы не были властны над ним. Он победил их давным-давно – в самом начале своей немощи.
Болезнь, его редкая болезнь, разрушила кости с той же беспощадностью, с какой каменный жернов размалывает пшеничные зернышки, превращая их в серую муку. Помочь ему не мог никто и ничто. Деньги лишь продлевали мучительность конца, совпавшего с исчезновением родового талисмана. Земной шар с тех пор съежился и движения его в торжественном планетарном окружении стали более хаотичными. Так казалось Старику.
Увы, Вульфа ждала та же участь...
Род стремительно и страшно начал вымирать... полвека назад? Пожалуй... Немногим больше...