Рено, или Проклятие - Бенцони Жюльетта. Страница 25

– А теперь у вас надежд не осталось?

– До тех пор пока не откроется правда о том, как умерли мои близкие, которых я так любил, я не могу ни на что надеяться и не вижу для себя достойного будущего.

– Вы хотите сказать, что вам не на что надеяться, находясь на службе у нищего императора? Но и нищий император имеет возможность посвятить дворянина в рыцари.

– Но не того, на ком лежит подозрение в бесчестье. Император безгранично добр ко мне, и я буду служить ему преданно, мужественно и верно на любом месте, которое он мне определит. Даже если…

– …сделает из меня прислугу? Полно, мой мальчик, не говорите вздор. Хотя я понимаю, почему вы так рассуждаете – вы еще слишком молоды, вы расстались со своими иллюзиями и вам очень больно. Но вы забыли, по какой причине я решил вытащить вас из топи, в которой вы могли бы и утонуть. Я спасал одного из Куртене, такого же, как я, и, возможно, одного-единственного, который заслуживает дружбы в нашей французской ветви.

– Но я не принадлежу к французской ветви.

– Правда, правда. Я забыл, что вы являетесь исключением. С чем я вас и поздравляю, поскольку нет правил без исключения. Вот вам и основание для того, чтобы смотреть в будущее не так мрачно. Вам очень больно?

– Сейчас уже не так. Мне кажется, что тяжесть из тела ушла и мне стало легче двигаться.

– Мой врач вылечит вас. В противоположность большинству своих собратьев он человек с обширными познаниями, чудодейственными руками и очень ловкий. Может быть, чересчур массивен…

Император не счел нужным объяснять, что он имел в виду, и Рено не решился попросить у него объяснений. Ему хотелось только одного: наконец добраться до места и вымыться – встреча с королем и прекрасной королевой заставила его особенно остро почувствовать свое жалкое положение. По счастью, путь оказался недолог.

Постоялый двор «Пресвятая Дева Мария», построенный при предыдущем короле, считался еще совсем новым. Расположен он был на Гревской площади, напротив Дома с колоннами, и пользовался отменной репутацией: все знатные сеньоры и иностранные путешественники останавливались при необходимости именно в нем. Рено узнал об этом от Жиля Пернона, который охотно туда захаживал, когда хотел вкусно пообедать. Двор находился в такой близости от особняка де Куси, что соблазн порой становился неодолимым. Комнаты для путешественников были там хоть и не дешевыми, но удобными, и к тому же, если на площади совершалась казнь, постояльцев ожидало замечательное развлечение. Да и сама площадь, постоянно оживленная, представляла собой любопытное зрелище, не говоря уж о набережной, где постоянно суетился народ.

Император Константинопольский, назвавшись графом Цефалони, занимал большую часть комнат на этаже, расположившись в них со своей свитой, которую составляли: Гильен д’Ольнэ, носящий пышный титул маршала империи, священник Феодор из дворцовой церкви во Влахернах и рыцарь Анри Вержюс, товарищ детских игр Бодуэна. Маршал и рыцарь исполняли обычно роль посланников и послов, когда император вел из Константинополя переговоры с французским королем и его матерью, но когда император путешествовал сам, он всегда брал их с собой, так как оба они хорошо знали Западную Европу и в особенности Францию, где и у того, и другого жила родня. В императорскую свиту входил также врач, Илларион Калипариос, родом с острова Кипр, молчаливый, сумрачный человек, от которого нельзя было дождаться и трех слов за час, если только он не пропустил бутылочку мальвазии [19]. Содержимое этой бутылочки обладало чудодейственным свойством, открывая путь потоку редкостного красноречия, которое – увы! – было недоступно тем, кто родился вне треугольника, обозначенного Константинополем, Корфу и Ираклионом на Крите.

Илларион взялся за Рено так, будто тот ему был личным врагом: он и мял его, и тянул, и поколачивал, не оставив в покое ни одной мышцы, ни одной связки, ни одной косточки. Пытка длилась не меньше часа, и Рено не раз вспомнил дыбу. Но вот процедура завершилась, врач смазал все болезненные места мазью с пряным запахом, забинтовал пациента льняными бинтами, и проделал все это в полном молчании, не сказав своему пациенту ни единого слова. Распоряжение он дал только одно, приказав не вставать с постели до завтрашнего утра. Рено, если бы и хотел, не мог ничего возразить, не в силах пошевелить не только рукой или ногой, но и языком. Никогда он не чувствовал такой расслабляющей усталости, никогда так не хотел спать. Он погрузился в глубокие воды сна с наслаждением, с каким погружался прошлым летом в воды Уанны, красивой реки с плакучими ивами по берегам, что протекала неподалеку от усадьбы де Куртиль и в которой он привык купаться каждый день…

Когда он вынырнул из сонной воды, уже ярко сияло дневное солнце и мощная рука Гильена д’Ольнэ осторожно трясла его – сам того не ведая, Рено занял постель Гильена. Рено с невольным недоверием уставился на незнакомое лицо, обрамленное аккуратной каштановой бородкой, с мощным носом, весело загибавшимся кверху, и пушистыми усами. В карих глазах незнакомца сверкали смешливые искорки. Мужчина тут же представился и спросил:

– Выспались? Мне кажется, что должны бы. Как легли, так и не шевельнулись ни разу.

– Да, выспался… Спасибо вам большое. Мне даже кажется… кажется, что мне не больно, – добавил Рено, с осторожностью попробовав потянуться, как привык потягиваться, открыв утром глаза.

– Ничуть этому не удивлюсь, – улыбнулся Гильен. – Эскулапиус способен творить чудеса, если пребывает в хорошем настроении. А вчера, похоже, его настроение было отменным. А разбудил я вас потому, что, во-первых, мы вскоре отправляемся в путь, а во-вторых, и это, наверное, для вас важнее, – вас спрашивает дама.

– Дама?

– Может быть, и девушка… Хотя, поглядев на нее, я не поручусь за ее добродетельность. Глаза у нее так и играют! Очень красивые, кстати, глаза, и сама она очень привлекательная. Так что одевайтесь… Или, может, вы намереваетесь принять ее… в постели?

– Упаси Бог!

Рено поднялся с проворством, которого никак не мог от себя ожидать, и надел на себя платье, которое ему положили в изножье кровати, – неброское, но достойное. Ольнэ помог Рено одеться и вышел, сказав, что пойдет за гостьей. Минуту спустя комнату заполонило благоухание духов Флоры д’Эркри. Она удостоила Рено мимолетной улыбки, но глаза ее остались серьезными.

– Кажется, вам стало легче…

– Так оно и есть, а еще вчера я думал, что мне станет легче, только если меня оправдают окончательно… А вы разве не уехали?

– Нет. Ваш арест смертельно напугал госпожу Филиппу, и она собралась покинуть Париж в одно мгновение, но мне удалось убедить ее немного задержаться. Предлогом были мази, травы и снадобья, которых не найдешь в Куси, но без которых я не смогу за ней ухаживать. Она согласилась.

– Полагаю, что больше всего ее напугал не мой арест, а возможность лишиться расположения королевы Бланки, – язвительно предположил Рено. – Зато вы поступили очень благородно, написав королеве Маргарите и попросив ее заступиться за меня. Но почему вы это сделали?

Флора передернула плечами:

– Раз она защитила вас в первый раз, почему бы не защитить и во второй?

– Причина, я думаю, в ее неладах со свекровью.

– Вполне возможно… Но возможно, и вот в чем…

Флора порылась в мешочке, привязанном к поясу, и достала из него… У Рено заколотилось сердце, он узнал свой свиток пергамента, о котором так горевал. Флора протянула ему свиток и добавила, не скрывая горечи:

– Я нашла его в вашей котте… И я поняла, почему вы так стремитесь на службу к королю. Очевидно, вы ей тоже дороги, раз у вас оказался ее портрет…

– Это не ее портрет!

– Что за детская отговорка! Это ее портрет. Ведь на рисунке изображена даже ее королевская корона.

– Признаю, что возразить против этого доказательства трудно… Тем более что корона эта мне бесконечно дорога… И все же на портрете совсем не та, о ком вы думаете. Той самой честью, которую вы положили себе за труд сберечь, я клянусь вам в этом.