Слепые жернова - Куксон Кэтрин. Страница 7

— Оставь хоть ее в покое! — Энни Бредли угрожающе возвышалась над тщедушным супругом. — Ты и так достаточно накуролесил для одного вечера. На сей раз ты перегнул палку. Или я тебя не предупреждала, что будет, если ты опять поднимешь на одну из них руку? — Она отвернулась, чтобы не встречаться с ним глазами, и повторила: — Ступай, займись Филис, Сара.

Сара медленно развернулась. Ей одновременно и хотелось, и не хотелось идти наверх. Сперва следовало разобраться с этим негодяем, предостеречь его от того, что случится, если он посмеет поднять руку на нее. Она давно ждала этой возможности и молила Пресвятую Деву о храбрости, однако слово матери было для нее законом. Пройдя между столом и кушеткой, она открыла дверь на лестницу и, хватаясь за веревочные перила, взобралась по почти отвесным ступенькам. Один шаг — и, миновав крохотную прихожую, она оказалась в спальне, перед простертой на кровати Филис.

Филис лежала на боку. От спинки джемпера остались клочья, юбка была разорвана в двух местах от пояса до края, штаны выпачканы, словно ее волочили по грязи. Сара наклонилась к сестре. Следов крови не было, однако на спине вздувались синие рубцы.

— Филис! — Она ласково прикоснулась к плечу сестры, но та никак не отреагировала на прикосновение, и Сара повторила настойчивее: — Филис, сядь! Ты меня слышишь? Филис!

Филис шевельнулась; каждое движение давалось ей с трудом, словно она была привязана к кровати. Глаза ее плотно зажмурены, все лицо, не считая темного рубца, бравшего начало у виска и кончавшегося в уголке рта, было белым, как мел. Но Сара смотрела не на лицо, а на грудь сестры — маленькую, еще не успевшую развиться, о размерах которой та так пеклась. Сейчас ее грудь, как и спина, была исчерчена рубцами.

— Боже мой! — Сара опустилась на край кровати, нежно обняла тощее тельце и стала покачивать, как мать дитя. — Боже мой!

Какое-то время она просто покачивала сестру, бессильно причитая, а потом спохватилась:

— Сейчас принесу мазь и натру тебя. Погоди!

Филис по-прежнему ничего не говорила, но, когда Сара выпустила ее, она спустила ноги с кровати и села. У нее был такой вид, словно ее покинуло всякое желание жить, не оставив даже инстинкта самозащиты. Но это впечатление оказалось ошибочным. Стоило Саре прикоснуться пальцем с мазью к ее щеке, как она схватила сестру за кисть и прошептала хрипло, но напористо:

— В один прекрасный день я его просто прибью!

Сара не стала упрекать ее за такое воинственное намерение, а присела с ней рядом и шепотом спросила:

— Что ты натворила?

— Он говорит, что я связаласьс арабом.

Филис смотрела Саре прямо в глаза.

— Но ведь это не так, правда? Не с арабом же?

— Он говорит, что я связаласьс арабом. Не просто перекинулась словечком, а связалась.

— Но ведь ты даже никогда не разговаривала ни с какими арабами.

— Как раз разговаривала. — Филис не отвела взгляда. — Они каждый день бывают у нас в кафе, так что волей-неволей приходится.

— Знаю, но не на улице же?

— Я и на улице с одним разговаривала.

— Что ты, Филис!

— «Что ты, Филис!» — передразнила она Сару. — Вполне приличный парень, куда лучше здешних, доложу я тебе.

— Но, Филис, араб есть араб. Тебя заклюют, затравят, заставят бежать без оглядки! Помнишь Бетти Фуллер? Наверное, нет, а я помню. Она вышла замуж за араба, а когда приехала навестить мать, миссис Бакстер вывалила на нее из верхнего окошка содержимое ночного горшка. Мне было тогда лет десять, но я хорошо запомнила, какой это был стыд. Все соседи переполошились.

— Мне-то что? Я с ним не связалась, а просто поболтала пару раз. Один раз это было на пароме. Мистер Бенито послал меня за заказом в Норт-Шилдс, а он оказался на пароме, вот мы и разговорились. И должна тебе сказать… — Филис уже не шептала, а яростно шипела. — Его речь не сравнится с речью наших шалопаев. Конечно, слова у него те же, что у любого углекопа, но по крайней мере он обучен приличным манерам.

Сара ничего не ответила. Ей было трудно переварить услышанное. Филис разговаривала с арабом! Любому в округе было известно, что было с девушками, встречающимися с арабами: их подвергали остракизму и не пускали обратно в общество приличных людей. Их семьи отказывались с ними знаться — во всяком случае, здесь происходило именно так. Почти все белые девушки, повыходившие замуж за арабов, жили в арабском поселке в Костерфайн-Тауне и Ист-Холборне. Непокорные, осмеливавшиеся селиться в других районах города, не выдерживали долго — об этом заботились соседи.

Сара знала, что даже здесь, на самом дне, строго соблюдаются классовые различия. Обитатели верхних и нижних кварталов Пятнадцати улиц знали свое место и не замечали друг друга, пока сама Сара, вернее, Дэвид Хетерингтон не сломал лед предубеждения и не нарушил табу. Однако даже эти правила, копирующие еще более сильные настроения такого рода, царящие в Джарроу и Шилдсе, несмотря на убожество жизни без работы, не шли ни в какое сравнение с разницей между белой девушкой любого сословия и арабом.

Лицо Филис перекосилось от боли, когда она прижала руки к груди в знак своей искренности.

— Ты мне не веришь?

— Верю, Филис. Лучше объясни, как об этом пронюхал он. — Она указала кивком на дверь.

— Только сегодня и пронюхал. Сегодня я всего во второй раз разговаривала с тем парнем на улице. Я как раз вышла с работы и решила заглянуть на рынок, чтобы принести что-нибудь матери. Ты же знаешь, как она любит мидии. Я пошла в лавку, где продаются мидии, черный хлеб и пиво, а там оказался он, как раз лопал мидии. Не хочешь, мол, полакомиться? Нет, отвечаю, лучше возьму с собой. Когда я вышла, он увязался за мной. Так мы с ним и прошлись по улице. Не могла же я ему сказать: «Тебе нельзя со мной идти!»

Ее глаза, полные боли и бунта, требовали ответа, и Сара ответила:

— Конечно, нет! И это все?

— Все! Богом клянусь, больше ничего не было. Но учти, — Филис подалась к сестре, — теперь будет продолжение. Провалиться мне на этом месте, если это окажется пустой угрозой! На этот раз во мне что-то надломилось. Он и раньше угощал меня ремнем, но не так, как сегодня. Клянусь, я с ним расквитаюсь! Я уже знаю, как. Богом клянусь, он у меня попляшет!

— Филис, тебе больно, вот ты и городишь чушь.

— Не просто больно, а хоть на стену лезь! — Филис в отчаянии замотала головой. — Хоть в гроб ложись! Только я не подохну, нарочно выживу, чтобы его осрамить. Господи! — Она стиснула руки. — Никто и глазом не успеет моргнуть, как я отсюда вырвусь. Вот увидишь, я даже тебя опережу. Увидишь!

Можно было подумать, что Сара с ней спорит, а та твердила только:

— Хорошо, хорошо, успокойся! Ложись-ка, я натру тебе спину.

Филис послушно улеглась на живот. Когда Сара щедро натерла ей спину мазью, она перевернулась и сказала:

— Ох, и дурно же мне! Совсем плохо дело.

— Лежи спокойно, сейчас я что-нибудь тебе принесу.

Она сострадательно улыбнулась сестре и провела пальцем по ее обезображенной рубцом щеке.

Оказавшись за дверью спальни, обессиленно привалилась спиной к стене. Ее душила злоба. Это чувство было так сильно, что ей самой стало страшно: ее так и подмывало слететь вниз, вооружиться ремнем для правки бритвы, висевшим под зеркальцем у камина, и стегать этого тщедушного изверга, пока он не взмолится о пощаде. Она знала, что способна сейчас на это, у нее хватит и силы, и твердости. Почему же она медлит? Потому, наверное, что еще никогда ни на кого не поднимала руки. Она пыталась заставить себя дать волю праведному гневу, но ее хватало только на то, чтобы молиться Святой Деве Марии. Спускаясь вниз, она увещевала себя: «Ты уже взрослая! Что ты колеблешься? Он бы никогда больше не позволил себе рукоприкладства!»

В кухне была одна мать, но она сделала жест, давая понять, что отчим рядом, в кладовке.

— Я иду за врачом, — объявила Сара.

— Что ты сказала? — спросила всклокоченная голова, высунувшаяся из-за двери чулана.