Nevermore, или Мета-драматургия - Созонова Ника Викторовна. Страница 10

БЭТ: (хохочет): 'Жизнелюбку'? Вы хоть иногда думаете, что говорите? О чем я буду разговаривать с кусочком розовой ветчины, позвольте спросить?

ПСИХОЛОГ: Зря вы так. Неужели умные и интересные люди только те, кто видят мир в черных тонах и стремятся к смерти?

БЭТ: Умные и свободные. Урожденные рабы, как правило, не замечают своего рабства, а свиньи — своего свинства. Но вам не стоит беспокоиться за меня — я вспомнил: меня опекает еще один человек, более чем взрослый.

ПСИХОЛОГ: Еще одна девушка?

БЭТ: Девушкой я бы назвать поостерегся. Скорее андрогин. Египетское божество. Захаживает на наш форум, но редко — брезгует. Но о ней — о нем — мы с вами говорить не будем, иначе вы рискуете сломать ваши хрупкие наукообразные мозги.

ПСИХОЛОГ: А вот хамить, молодой человек, необязательно. Все-таки вы пришли ко мне за помощью, а не наоборот.

БЭТ: За помощью! Именно. Умоляю о помощи: мне необходимо умереть! Сейчас же. Быстро. Окончательно!

ПСИХОЛОГ (с некоторым испугом): Ну-ну, голубчик… Мы с вами встретились здесь, чтобы это ваше желание трансформировать в противоположное. Не умирать, а жить: любить девушек, писать стихи, совершать кругосветные круизы…

БЭТ: Умереть. Сейчас же! (Вскакивает с кушетки.) Здесь приват, частная беседа. Никто не узнает. Вы имеете доступ к сильным таблеткам. Ну, пожалуйста!!! За любые деньги…

ПСИХОЛОГ: Возьмите себя в руки.

БЭТ: С-цука. Ведь у тебя же есть доступ ко всяким лекарствам. Почему ты мне не выпишешь легкую смерть?! Гнида болтливая. 'Не подглядел ли ты, мой милый мальчик, как трахались твои мама с папой в раннем детстве?' 'Ах-ах, из-за этого у нас и ненависть к папочке, и любовь к мамочке, и повышенная тяга к бритве…' Дерьмо! (Выбегает.)

Психолог, морщась, опускается на кушетку. Заводит медитативную музыку, прикрывает глаза. Из блаженного забытья его выводит стук в дверь. Встает, поправляет одежду.

ПСИХОЛОГ: Да, пожалуйста.

Входит Эстер.

ПСИХОЛОГ: Устраивайтесь. (Указывает на кушетку.) Слушаю вас очень внимательно.

ЭСТЕР (присев на край кушетки, тщательно подбирает слова): Моя главная проблема в том, что я не люблю своих родителей. И вообще людей. Я никому не доверяю, всех опасаюсь. У меня, видите ли, то, что называется 'социофобией'…

Глава 3

ЭСТЕР Братство прогрессивных сатанистов

Из ' живого журнала':

'…Я боюсь людей. И не люблю их. Когда иду по улицам, стараюсь не поднимать глаз от своих ступней, а если случайно поднимаю, меня обдают презрительно-брезгливые взгляды прохожих. Стараюсь не носить очков — и это при моих минус-четырех, и тогда все лица — презрительные, спесивые, пустые и сальные, словно воск, сливаются в неразборчивые пятна и не задевают, не напрягают. Текут себе мимо, словно мусор в реке…Но появляется другая опасность — промахнуть мимо моей ненавистной конторы, где я просиживаю, отвечая на тупые телефонные звонки, с девяти до шести, или — чуть менее ненавистного обиталища: съемной квартиры в самом грязном и зачуханном районе Питера.

Я живу словно за стеклом — очень прочным, не разбиваемым. Отдельно от всех — и чужих, и родственников. Яркая, полная, бурная жизнь — не для меня: за стекло нет доступа. Я не нужна никому. И самой себе тоже.

Я — вечный наблюдатель. Не можешь танцевать сам — наблюдай, как танцуют другие. Не можешь гореть сам — любуйся чужим огнем. Но ведь я могу танцевать! Об этом никто не знает, потому что никто не приглашает меня на танец…

Но ни одной живой душе не доставлю я удовольствия видеть меня раздавленной, жалкой, молящей. Я хорошо защищаюсь: моими усилиями стекло прозрачно лишь в одну сторону. Никто не видит, никто не знает меня — настоящую. Моя защита прочна — я не хочу быть растоптанной. Не хочу, чтобы об меня вытерли ноги и, через секунду забыв об этом незначительном происшествии, пошли дальше. Я выстраиваю глухие стены, я оборачиаю к миру не лицо, но маску. Маску с нарисованной улыбкой — тонкой и ироничной. С нарисованными глазами — умными и сочувствующими.

Меня настоящую не увидит (не пожалеет, не сплюнет презрительно, не отшатнется) никто. Никогда.

Но как же я устала носить эту маску…

Она не из папье-маше. Она чугунная. От ее холода стынут скулы, от ее тяжести нарывают губы. От ее металлически-кислого запаха — чувство непрекращающейся тошноты…'

— Слу-ушай… — у него картавый голос, мяукающие интонации. — Признайся, что ты безумно смущалась, придя в кафе с Асмодеем на плече. Комплексовала, как первоклассница, что накрасилась маминой губной помадой и надела мамино эротическое белье.

— А что, было заметно?

— Еще как. То есть мне было заметно — за остальных участников встречи отвечать, естественно, не могу.

Мне жарко от его волос — душной волной они закрывают мне левое плечо и половину туловища.

— Отпусти сейчас же! — Мне не нравится, что он поймал предмет разговора, когда тот пробегал по диванному валику, крепко уцепил за хвост и, невзирая на возмущенный писк, не дает вырваться.

— Слушаюсь, мэм! — Он расцепляет пальцы, и я беру крыску в ладони, успокоительно поглаживая дымчатый загривок. — Только будь так любезна, унеси это животное с глаз моих подальше. Лучше на кухню. Во избежание непроизвольных порывов, которые я не всегда имею силы и жаление сдерживать.

Он крепко сжимает ладонь — будто сдавливает в ней крохотное тельце, и издает звук, имитирующий хруст косточек. Меня не надо упрашивать долго — послушно сажаю Модика в его клетку и отволакиваю на кухню.

— А что… — я подбираю слова, стараясь выразить свою мысль как можно более деликатно, — когда убиваешь что-то живое, становится легче?

— Теоретически, да, — он кивает со значением. — На практике же для меня гораздо характернее другой вид анестезии — саморазрушение.

Он приподнимает руку, и я издаю понимающее междометие. Это было первое, что я заметила, лишь только он разделся: шрамы. Множество шрамов на обоих предплечьях, разной величины, разной давности — зажившие, светлые и поблескивающие, и недавние, едва затянувшиеся, окруженные воспаленно-розовой припухлостью. Конечно, я и до него знала о подобном способе облегчения приступов душевной боли. Но для меня это неприемлемо: уродливо и первобытно. Неужели заражение крови или ноющие в дождь застарелые раны могут скрасить убожество и мерзость этого мира? Они лишь сделают его еще более убогим и трудновыносимым.

Обилие искромсанной лезвием молодой плоти, тяжелая эстетика надругательства над самим собой настолько меня впечатлили, что в течение нескольких минут я даже не могла отвечать на его ласки. (Жуткие шрамы ощущались и в его касаниях, когда он обнимал меня или гладил по спине.) Но, говоря по правде, ласки были недолгими. Прелюдия к любовной близости оказалась коротенькой и, я бы даже рискнула сказать, халтурной. Как и само действо, впрочем. ('Вот и тайна земных наслаждений! Но такой ли ее я ждала накануне?..') И все это — и прелюдия, и основная часть — не было озвучено ни единым словом нежности или страсти.

Бэт не стал особо разлеживаться. Натянув джинсы, он подсел к компу. Пока агрегат разогревался, рассеянно оглядел только что оставленную постель и с кривой ухмылкой пробормотал строки неизвестного мне автора:

- 'Осуществились на простыне серой… И ненасытные губы смешали!..'

Без спроса подключился к инету и радостно возопил:

— Ты сама не понимаешь, чем владеешь: кабельный интернет! Безлимитный!.. Плюс — полное отсутствие родителей и соседей. 'Стыдно, стыдно быть несчастливым!..'

— Вообще-то, за эту грязную халупу и интернет я отдаю ровно две трети своей зарплаты. За которую впахиваю каждый день с девяти до шести, в компании крашеных кукол и жизнелюбов с двумя извилинами…

Но он уже не слушал, увлеченно стуча по 'клаве'.

В полной уверенности, что он вышел на любимый 'Nevermore', я заглянула ему через плечо. Что там новенького? Не сбылась ли еще чья-нибудь заветная мечта?..